Василий Авенариус - Три венца

Желая, очевидно, сказать нечто приятное хозяевам, царевич выразил сожаление, что на Руси не усвоено еще того утонченного обхождения и чинопочитания, которое он нашел здесь, в Речи Посполитой.

– А кто воспитал нас в таком страхе людском и Божьем? – спросила княгиня Урсула, мечтательно переглядываясь со своим духовником. – Наша святая римская церковь!

– Несомненно так, – подтвердил патер Сераковский, – наш ребенок польский, прежде чем научится читать по складам, должен уметь уже класть земные поклоны, лепетать за матерью установленные утренние и вечерние молитвы. Non vitae, sed coelo discimus. (He для жизни мы учимся, а для неба.)

– Само собою разумеется, что примерная выправка наша дается нам не даром, – заметил светлейший хозяин. – Уже с самого нежного возраста словесные поучения подкрепляются у нас тонкой шелковой плеткой. С десятого же года, когда мальчики сдаются обыкновенно в иезуитскую школу, плетку на кафедре заменяет казацкая нагайка, а в высших классах, в случае надобности, то же дело исправляет шпанская трость. Чем выше класс, тем больше и число ударов: в низшем классе обходятся каким-нибудь десятком, в старшем никак не меньше, как полусотнею горячих. Зато, ваше величество, полюбуйтесь-ка: что у нас все за отборные молодцы! – закончил хозяин, указывая рукою на сидевшую за столом мужскую молодежь.

– Да, уж мы постоим за себя! – подхватил пан Тарло, дугою выгибая грудь и молодцевато озираясь на дам. – По себе скажу: всякий из нас тут испытал на горбе своем не одну тысячу плетей (само собою – на ковре, добавил он в скобках); но, как от плодотворного дождя, мы оттого только краше расцветали, мужали и плотью, и духом. Безграничное повиновение старшим и требование столь же безграничного повиновения от младших сделались нашей второй натурой. Иного человека в душе я, может, и презираю, ненавижу: но он чином выше меня – и я его покорный раб, улыбаюсь ему, говорю ему непринужденно и плавно любезности, которые ничего собственно не значат, ни к чему меня не обязывают, а все же ему лестны и приятны: коли нужно – обнимаю его колена, лобызаю руки, целую его в плечо, в уста… Зато, если ближний ниже меня, да успел еще навлечь на себя мою немилость, – горе ему! Я сброшу с себя мирную личину, выступлю истинным польским рыцарем – и нет ему пощады! Вот этим-то высшим воспитанием, ваше величество, мы, поляки, опередили ваших соотечественников, и все-то, как справедливо заметила наша светлейшая хозяйка, – заключил пан Тарло с рыцарским поклоном в сторону последней, – все только благодаря нашей латинской церкви!

Царевич, покусывая губу, терпеливо выслушал панегирик польскому рыцарству и латинской церкви.

– А сами вы, пане, позвольте узнать: по рождению поляк, или русский? – спросил он.

– По рождению, ваше величество, пан Тарло, пожалуй, русский, как и мы, Вишневецкие, – вступился тут князь Константин, видя, что запальчивый пан Тарло опять запетушился, – но польским воспитанием нашим мы гордимся, как гордимся и нашей единственной верой.

– Ты, любезный брат, говоришь это, конечно, только от себя? – возразил князь Адам. – Потому что хотя мы оба с тобой воспитаны в польском духе, но я до сей поры еще, слава Богу, не изменил вере отцов…

– Прошу тебя, брат Адам, по вопросам веры не распространяться в моем доме! – резко оборвал его хозяин, и пылавшие гневом глаза, налившиеся на лбу его жилы ясно говорили, что достаточно брату его сказать еще одно слово, чтобы между ними разыгралась бурная сцена.

Князь Адам, признавая авторитет хозяина и старшего брата, умолк и на весь вечер стушевался. Царевич, желая отвлечь общее внимание от двух братьев, обратился к присутствующим дамам:

– А смею ли спросить, пани, как воспитывается у вас в Польше нежный пол? У нас, на Руси, боярышни, что цветы в теплице, весь век свой томятся в своих светелках «за тридевятью замочками, за тридесятью сторожочками», как в песнях наших поется. У вас же, поляков, сколько я успел заметить, на этот счет вольнее?

– Не только вольнее, ваше величество, сколько добропорядочнее, согласнее со строгою моралью, – отвечал патер Сераковский. – Наше дворянство точно также держит девиц своих до известного возраста взаперти, в четырех стенах, но не у себя на дому, а в женских монастырях. Под руководством достойных настоятельниц и сестер они вырастают там не в мраке невежества, а в лучах европейского просвещения и престола св. Петра. Самыми наглядными примерами такого монастырского воспитания могут служить вам достоуважаемая хозяйка настоящего замка, светлейшая княгиня Урсула, и прекрасная сестрица ее, панна Марина Мнишек.

– Блаженные годы невозвратного, чистого детства! – почти с девическою восторженностью заговорила княгиня Урсула, поднимая взоры к потолку. – С раннего утра, бывало, и до поздней ночи мы, «маленькие сестры», проводили в духовном бдении. На прогулках даже, мы говорили меж собой шепотом, а сидя за рукодельем, нашим главным занятием, по часам, бывало, молчали и слушали только нравоучительные речи наших строгих наставниц. О, детство, золотое детство!

– О, детство, золотое детство! – хором вздохнули на разные голоса сидевшие за столом статс-дамы, фрейлины и другие приживалки княгини, закатывая подобно ей глаза.

– Наукам в монастыре вас, стало быть, почти не обучали? – спросил царевич, безотчетно посматривая на панну Марину, на розовых устах которой играла затаенная улыбка.

– Да много ли нам, женщинам, и надо этих ваших мирских наук? – с убежденностью отвечала княгиня. – Чтение, письмо, четыре правила арифметики – чего же больше?

Хозяйка говорила с увлечением и таким тоном, который не допускал возражений.

Панна Марина до сих пор позволила себе только однажды мимоходом вмешаться в общий разговор. Но сквозь надетую ею на себя маску «китайской царевны» не то невольно, не то умышленно у нее прорывалась девичья шаловливость: своей фрейлине Брониславе она шепнула что-то такое, от чего та закусила губу; а пану Тарло она лукаво кивнула на Марусю, и самонадеянный щеголь, поняв ее, со снисходительною любезностью начал занимать последнюю, не замечая, что молодая москалька нимало не польщена его вниманием. Непосредственно к царевичу Димитрию панна Марина ни разу не обращалась, но украдкой очень хорошо видела, что он не сводит с нее глаз. Но вот он и сам отнесся к ней.

– А вы, прекрасная пани, смею спросить, живя в монастыре, так же находили довольство и счастье, как сестрица ваша, в этом однообразном монашеском образе жизни?

Панна Марина смущенно потупилась.

– Это я не могу сказать… – пролепетала она и с милою робостью покосилась на сестру и иезуитов.

– Почему же?

– Потому что я была очень грешна.