Вадим Радаев - Смотрим кино, понимаем жизнь: 19 социологических очерков

Генерал в данной истории не источник военных команд. Здесь каждый сам себе отдает команды на исполнение (так поступает, например, Соловейчик). Генерал выступает источником тех самых нетрадиционных ресурсов, появляющихся в результате поддержки силовых структур. Это «крыша», позволяющая нарушать правила безнаказанно, зная, что, если что-то нештатное случится, их есть кому прикрыть («С нами генерал»). Интересно смотреть, как выразитель интересов страны и закона (несомненно, искренний) становится одновременно средством защиты от закона. Вспомним, например, как Соловейчик был задержан, когда на воздушном шаре с оружием (пусть и невольно) пересек государственную границу. Чем закончился этот полет? Как заведено, по звонку, его спасли, отогрели, накормили и доставили обратно.

Забавно, что принадлежность к силовым структурам рассматривается как своего рода охранная грамота при творении безобразий. Вовлечение силовых структур, призванных формально следить за порядком, на деле освобождает от этого самого порядка, помогая потенциальным и реальным нарушителям избавиться (хотя бы на время) от давящего формализма.

По мере накопления совместных переживаний в нашей компании происходит постепенное преодоление формальной иерархии, и все становятся примерно равными. Хотя некоторые основы иерархии сохраняются – например, в виде неоспоримого авторитета Генерала. Но его авторитет базируется не на одном лишь звании, он уже не приказывает, а, скорее, дает общие установки. Обычно в социологии принято говорить о рутинизации харизмы [12] Вебер М . Хозяйство и общество… С. 283–291. , когда яркий лидер обретает начальственную должность. Здесь происходит нечто обратное – формальный начальник превращается в харизматического лидера. Возникает своего рода харизматизация рутины.

В отличие от явных симпатий к «народным силовикам», здесь демонстрируется неизменное презрение к чиновникам – они всячески уничижаются, как в случае прокурора с портфелем или асексуального инспектора Ольги Валерьевны (Ирина Основина), которая оказывается чужой вдвойне: она женщина и чиновник. Чужих «обламывают» и «обтесывают», встраивая в общий порядок и заставляя принять правила игры этой компании, но они все равно не становятся своими. Их принимают на время, чтобы не мешали.

В действиях и настроениях участников событий постоянно ощущается тяга к чему-то несиюминутному и высокому. При этом у них не наблюдается явной религиозности, как, впрочем, и откровенного атеизма. На замену приходит некое подобие протоправославного язычничества – со стрельбой и фейерверками. Все собравшиеся, по всей видимости, православные (кроме финна), но не обременены соблюдением ритуалов. По этой причине, кстати, увлечение восточной эзотерикой не встречает психологических и культурных препятствий. К тому же какое-то приобщение к высоким началам все же требуется, чтобы посиделки не выглядели как простая пьянка.

У наших героев постоянно проявляется склонность к квазифилософским сентенциям, носящим отвлеченный, т. е. не имеющий прямого отношения к жизни характер. Эти размышления представляют собой причудливую смесь патриотизма, традиции, обращения к истории в примитивном виде, разного рода имитаций.

Все участники происходящих событий – несомненные российские патриоты. Даже бессловесные доярки, заслышав немецкую речь, выплескивают на пришедших ведро воды. Но важно, что речь идет о неагрессивном патриотизме, который проявляется в некоем снисходительном отношении к инородцам. Скажем, финны рисуются как чудаки, полукомические персонажи, которых каким-то образом угораздило родиться финнами. И, например, финн Райво все время спрашивает, когда же наконец начнется охота (он, видимо, воспринимает сказанное буквально). Но это не злобные карикатуры, и не случайно финна, несмотря на все особенности и культурные барьеры, принимают в свою компанию.

Заметим, что наблюдаемое нами подчеркнуто праздное времяпрепровождение в виде охоты или рыбалки, да еще когда добыча не служит главной целью, является явной имитацией былых аристократических обычаев и престижного потребления прошлого, пусть и в сильно упрощенном, «демократизированном» виде. Не случайно показываются сцены из былой помещичьей охоты. Как тут не вспомнить Торстейна Веблена с его «Праздным классом» [13] Веблен Т . Теория праздного класса. М.: Прогресс, 1984. . Это способ одновременного приобщения и к высокому стилю, и к историческим российским корням. И то, и другое, несомненно, утрачено и воспроизводится лишь поверхностно, на уровне отдельных внешних форм. Но даже такая имитация не лишена культурно наполненного смысла – через нее совершается символическая попытка восстановления распавшейся связи времен.

Не раз приходилось задаваться вопросом: откуда у россиян такая тяга к восточной эзотерике без всякого освоения восточной философии? И вообще вся эта необъяснимая любовь к Востоку и экзотике? Возьмем для примера глубоко русского егеря Кузьмича – зачем ему японская беседка, фураке (японская деревянная ванна), бесконечные фото с африканскими животными? И Кузьмич, конечно, не один такой. В одном из фильмов рассказывают про некоего участкового Кирюхина, который завел коалу и высаживает на приусадебном участке эвкалипты для ее кормления. Как замечает по этому поводу один из героев: «Необузданная фантазия у людей пошла. Особенно вдали от культурных центров».

Многих влечет тяга к восточному созерцанию. При этом она явно отличается от восточной медитации, которая связана с погружением в себя – настолько глубоким, что помогает преодолевать рассудочное и логические построения, переходя к чистой мысли и далее к более высокому духовному состоянию блаженства (нирваны), когда мысль превращается в пустоту, в ничто. Это продукт внутренней концентрации, и потому для медитации выбирается конкретный объект – предмет, точка на стене. В российской жизни эта созерцательная практика организуется иначе и используется, скорее, для отказа от размышления и глубоких переживаний. Цель проста: «полное отторжение от бреда нашего».

Этим же объясняется и маниакальная тяга россиян к выездам на природу. Природа становится объектом этого бездумного созерцания. В ней ничто не наталкивает на рассудочные мысли. Вместо усиленной концентрации на чем-то взгляд свободно скользит, не задерживаясь на отдельных предметах. Природа выступает как нечто, максимально деструктурированное. Иногда, впрочем, для наблюдения могут использоваться конкретные предметы – дерево или камень, но чаще наблюдается размытая картинка, покойный образ, где взгляд спокойно переходит с предмета на предмет. Отсутствие строгой симметрии в природе позволяет на время забыть о формальном порядке и повседневных заботах. Созерцая природу, ты освобождаешься от рутинного порядка, а заодно и от всякой логической мысли, т. е. «отдыхаешь», «облегчаешься», в то время как сидящие в городах люди облегчения не получают, накапливая злость в своих душах.