Григорий Александров - Эпоха и кино

Менее чем за месяц мы сняли четвертую часть фильма — «Одесская лестница» и третью — «Мол». Я не берусь пересказывать фильм [5] Хотя в этом, возможно, и есть необходимость. У меня нет уверенности, что все читатели этой книги видели фильм. Он крайне редко показывается в кинотеатрах и на телеэкранах. , но, чтобы дать представление о духе, поэтике «Броненосца «Потемкин»», позволю себе привести здесь отрывок из аннотации к фильму, написанной Сергеем Третьяковым. Он делал надписи к кадрам, в большинстве своем замечательно лаконичные, образные, например: «Мол стал мал». Он, будучи нашим преданным другом-драматургом и заместителем председателя худсовета Первой госкинофабрики, участвовал в доработке сценария в ходе съемок в Одессе и Севастополе.

Б этом отрывке поэтическое истолкование того, что мы снимали в Одессе, а потом в Севастополе.

«В палатке на конце узкого, обшлепанного волнами мола со свечой в руках лег один из многих, которыми Россия платила за революцию.

А ночью ползли туманы. Наползали грядами, шли серобрюхие, мутные. От этих туманов обвисали тяжелые паруса и съеживались узлы канатов, а железные дула винтовок покрывались липким холодным потом, словно в лихорадке перед рассветом металась в зловещем ожидании вся громадная, запытанная Россия.

Взошло солнце, и день, и люди по одному, сперва любопытствуя, потом негодуя, потом уже наваливаясь стихийным стрежнем, шли к молу, к палатке, где дрожал язык свечи в руке Вакулинчука. Выли бабы и причитали, пели слепцы, как на ярмарках, лисьими мордочками тыкались репортеры, пробегали бездельники и модницы, но нарастала уже каменная стена портовых и городских рабочих, уже ораторы взлетали всплесками над накаляющейся толпой; раскал краснел, стал кумачовым, и сотни кулаков тяжелой и верной рабочей клятвой взлетали над головами.

Вчера Вакулинчук крикнул: «Братья!», и вот сегодня тысячи братьев услыхали зов и пришли и стали стеной несокрушимой, как бетон мола. И не один Вакулинчук — весь «Потемкин» кричал порту «братья!», и весь город вышел на гигантскую лестницу. В этот день было два восхода солнца. В первый раз утром, а второй раз днем — красным флагом на рее «Потемкина».

И к этому второму солнцу потянулись все.

Тысячами парусов заколосилось море.

Не хватало волн под кили прыгающих шлюпок и ботов.

Это земля, сияющая и заботливая, скакала на крыльях своих парусов к «Потемкину».

Эти паруса мчали к трапам броненосца самую заботливо отобранную живность, самые крепкие рукопожатия, самые сверкающие глаза, самые горячие и нужные слова. Земля, вспоротая нагайками, билась о борта «Потемкина», крича в родные отныне жерла его страшных стальных хоботов:

— На здоровье!

Но ползли морем туманы, холодные, скользкие, от которых ржавели стволы винтовок. Ядовитая муть душила солнце. Наползали холодные и скользкие хапы живучего, как гадюка, самодержавия.

В спину радостным толпам власти двинули свою машину смерти — шеренги солдат, которые еще не расслышали зова «братья!», а понимали только приказ командирской сабли.

Сабля взвизгнула, брызнул горячий свинец, и метла штыков пошла чистить лестницу.

Красному флагу «Потемкина» ответила красными мазками пустеющая лестница. От шеренги солдат спасения не было. Им кричали:

— Что вы делаете? Остановитесь! — но пощады не было никому.

Тут, на этой лестнице, доверчивая, улыбчивая, революционная Россия кровавым уроком поучалась тому, что мятеж должен быть беспощадным, что не место улыбкам, пока не раздавлен и не втоптан в землю враг.

Заходило окровавленное солнце над страшной лестницей.

В морской темноте беззвучно метался «Потемкин», ибо где-то с тыла, с воды, шли железные чудовища черноморской эскадры и неизвестно было, чем они его встретят — красными флагами или рыком орудий.

Опять жабьими брюхами ползли туманы, от которых даже железо ружейных стволов плачет злыми холодными слезами, а сквозь туманы молча волчьей настороженной стаей шли броненосцы.

Ближе… еще… еще… ближе… рядом…

Ну… Выстрел… Или…

«Братья!» Сотни шапок взлетели чайками в воздух, тысячи голосов рванулись с бортов, царский порох стал пылью в патронах перед красным солнцем на мачте «Потемкина».

И спешно, крадучись, уводили — от зла подальше — хитрые командиры остатки эскадры, разбитой революцией, в норы гаваней, подальше от свежего солнечного ветра 1905 года».

Это последнее — «Встречу с эскадрой», так же как две первые части — «Люди и черви» и «Драма на Тендре», — нам предстояло снимать в Севастополе.

Остро стояла проблема корабля. Легендарный «Потемкин» много лет назад был разобран. Ветер истории разметал листы тяжелой брони, некогда покрывавшей его бока. На вооружении ни на Балтфлоте, как мы в том уже убедились, ни на Черном море к осени 1925 года броненосцев старого типа уже не было. Но мы искали, и не безуспешно. В одной из извилин Севастопольского рейда — в Сухарной балке администратор группы Крюков углядел оставшийся на плаву корпус корабля тех же габаритов, что и славный броненосец «Князь Потемкин Таврический». Выясняется, что это приспособленный под минный склад однотипный с «Потемкиным» броненосец «Двенадцать апостолов». Правда, на нем нет ни вооружения, ни палубных построек. Сохранился только блокшив — остов некогда грозного военного корабля. Бывший броненосец стоит у скалистого берега. А ведь драма на Тендре происходит в открытом поре. Но если развернуть корабль на 90 градусов, то он рисуется во всю ширину своих боков на чистом небесном фоне, в открытом море. С большими предосторожностями корабль развернули.

По старым чертежам, хранившимся в Адмиралтействе, из деревянных балок, реек и фанеры был воссоздан точный внешний облик броненосца «Потемкин».

Но бывший боевой корабль остается минным пакгаузом. На выгрузку мин понадобились бы месяцы, а у нас каждый день на счету. Приходится быть начеку. Бегать нельзя. Курить нельзя. Сильно стучать нельзя. Может взорваться.

Попробуйте-ка в таких условиях снимать восстание. Однако снимали, и снимали успешно. Строгость обстановки, жесткие сроки словно бы придали строгости и стройности фильму.

Было уже довольно холодно, когда мы подошли к съемкам эпизода сбрасывания офицеров в воду. Исполнители ролей офицеров отказались от рискованного занятия купаться в ледяной воде. Тогда Левшин и я падали в воду за всех. Я играл старшего офицера Гиляровского, а нырял и за Гиляровского, и за вахтенного.

Когда исполнитель роли судового священника отказался падать с лестницы, мы загримировали Эйзенштейна, и он отчаянно дублировал несколько раз это падение.

Не было такого случая, чтобы мы отменяли съемку: туман ли, мороз ли, ночь ли, — мы всегда находили что снимать.