Михаил Бейлькин - Секс в кино и литературе

В этом последнем признании кроется разгадка тайны новеллы «Смерть в Венеции» и судьбы самого писателя.

Любовная связь молодых людей, Манна и Эренберга, продолжавшаяся пять лет, сменилась новой страстью писателя, вспыхнувшей на этот раз к девушке, к «Принцессе Востока», «Сказке Востока» :

Двадцатилетняя Катя Принсгейм, поразившая Томаса Манна своей еврейской красотой, серьёзным взглядом и душевной чуткостью, была, по словам Апта, «умной, ироничной образованной, единственной дочерью, избалованной обожанием отца и богатством» . Через два года она стала женой писателя. Манны прожили вместе пятьдесят лет и произвели на свет шестеро детей; вместе спасались они от нацистов, бежав сначала в Европу, а потом в США; на двоих делили счастье и беды.

А «в Венеции лет через десять» (точнее, через восемь лет после первой незабываемой встречи с будущей женой) случилось то событие, что послужило толчком к созданию «Смерти в Венеции»: ещё совсем молодой писатель встретил красивого польского мальчика, барона Владислава Моеса и превратил его в Тадзио.

Впоследствии Манн утверждал, что в новелле нет ничего вымышленного:

«Странник в Мюнхене, мрачный пароход, отплывающий из Полы, дряхлый фат, жуткий гондольер, Тадзио и его близкие, холера, злобный уличный певец, многое можно ещё привести», —

всё это было на самом деле.

Но был ли юный польский аристократ Моес именно тем Тадзио, каким его обессмертили Томас Манн и Лукино Висконти? По словам Игоря Кона,

«когда десять лет спустя Моес прочитал повесть, он удивился, как точно писатель описал его летний полотняный костюм. Моес хорошо запомнил „старого господина“, который смотрел на него, куда бы он ни пошёл, и его напряжённый взгляд, когда они поднимались в лифте; мальчик даже сказал своей гувернантке, что он нравится этому господину».

Скажем прямо, от Тадзио читатель ожидал бы более глубоких мыслей и ярких слов.

Похоже, писатель выдал за Прекрасного Принца весьма заурядного, хотя и очень красивого мальчика. Красота, разумеется, божественна, но банальности, сыплющиеся с красивых губ, досадны вдвойне. Галантные французы сочинили по этому поводу умную сказку «Riquet a la Houpe» («Рике с хохолком»). Проницательный и осторожный Томас Манн так и не заговорил с недалёким «Эротом». Но его не на шутку напугала сама мысль о том, что он способен потерять голову, повстречав в своей жизни подлинного Прекрасного Принца.

Такая встреча казалась ему особенно опасной именно тогда, в тот самый момент, когда он жил в Венеции со своей молодой любимой женой, матерью его детей. Утрата семейного счастья казалась писателю полным крахом. Ведь помимо того, что Манн любил свою Катю, женитьба на ней означала для него обдуманный отказ от однополой связи с Эренбергом в пользу стабильного и почтенного образа жизни. Об этом Томас писал своему брату:

«Я никогда не считал счастье чем-то весёлым и лёгким, а всегда чем-то серьёзным, трудным и строгим, как сама жизнь, — и, может быть, я подразумеваю под нимсаму жизнь. Я его не „выиграл“, оно мне не „выпало“ — я его взял на себя, повинуясь некому чувству долга, некоей морали, некоему врождённому императиву. <���…> „Счастье“ — это служение, его противоположность несравненно удобнее; и я подчёркиваю это не потому, что полагаю что-то вроде зависти с твоей стороны, а потому, что подозреваю, что ты, наоборот, глядишь на моё житьё-бытьё с некоторым презрением. Не надо. Я ничего себе не облегчил».

Сын писателя Клаус Манн, кстати, тоже талантливый писатель, писал об отце нечто очень похожее:

«Его решимость принять радости и ответственность нормальной жизни, иметь детей, основать семью, его решимость быть счастливым — что это, в сущности, было, как не шаг, продиктованный чувством морального долга, как не попытка преодолеть ту „симпатию к смерти“, которая, как лейтмотив, проходила через ткань всех его сновидений?»

Томас Манн, безмерно напуганный встречей с Моесом, по-видимому, решил раз и навсегда обезопасить себя от подобной напасти. «Смерть в Венеции» должна была стать своеобразной «прививкой», «вакциной» против непрошенной страсти. Смерть Ашенбаха, писателя-собрата, созданного автором, задумывалась как суровое предостережение и самому себе, и всему бисексуальному миру мужчин (масштабы которого, как уже говорилось, Манн преувеличивал).

Венеция не случайно была избрана местом, где герой новеллы встретил своё роковое искушение и поплатился за него смертью. Прежде всего, писателю нужно было объяснить жене причину, по которой он, как заворожённый, следует по пятам польского мальчика: дескать, начал работу над рассказом и старательно изучает прототип своего персонажа. Кроме того, именно здесь, в Венеции, Манны получили печальную весть о смерти Малера, знакомство с которым произвело в своё время глубочайшее впечатление на писателя. Как уже говорилось, своим именем Густав и характерными особенностями внешности Ашенбах обязан покойному композитору. Наконец, Венеция стала для Томаса Манна символом трагедии ещё и потому, что когда-то холера угрожала здесь его любимому поэту графу фон Платену, певцу однополой любви. Поэт бежал из города, но «попал из огня да в полымя»: спасаясь бегством от холеры, он заразился тифом и умер.

«Профилактическая работа» автора «Смерти в Венеции» оказалась тщетной — «вакцинация против девиации» не помогла ни отцу, ни сыну; похоже, она никогда не поможет и никому из читателей знаменитой новеллы. Клаус предпочёл гомосексуальный образ жизни и безбрачие; впоследствии он покончил жизнь самоубийством. Что же касается отца, то однополые увлечения не оставляли его до конца жизни, в то время как женщины (за исключением его жены), оставляли его равнодушным.

Вот перечень гомосексуальных «сердечных смут» Томаса Манна, сделанный Игорем Коном:

Летом 1927 года 52-летний писатель влюбился в 17-летнего Клауса Хойзера, сына своего друга, дюссельдорфского профессора-искусствоведа. Мальчик ответил взаимностью и некоторое время гостил у Маннов в Мюнхене. Несколько лет спустя писал: «Это была моя последняя и самая счастливая страсть». 20 февраля 1942 года писатель снова возвратился в своём дневнике к этим воспоминаниям: «Ну да — я любил и был любим. Чёрные глаза, пролитые ради меня слёзы, любимые губы, которые я целовал, — всё это было, и умирая, я могу сказать себе: я тоже пережил это».