Михаил Бейлькин - Секс в кино и литературе

Сильвестр грациозным движением выдернул клинок из трости и проворно воткнул в грудь Альфреда Уикса. Тот принялся верещать, остальные братья удрали. Вызванный врач констатировал лёгкую царапину, и уверил раненного, что, вопреки его истошным воплям об уже наступившей смерти, его жизни ничто не угрожает. Сильвестр же уехал в Нью-Йорк и основал там первый в США факультет математики. К восхищению коллег он снова смог писать свои талантливые труды. Много лет спустя букву «алеф» (א) в память о Сильвестре стали использовать в математике как символ трансфинитности.

Третий кубик-рассказ из этой новеллы:

Знаменитый Томас Эдуард Лоуренс, вошедший в мировую историю как Лоуренс Аравийский (в одноимённом фильме его сыграл Питер О’Тул), посетил однажды английского художника Генри Скотта Тьюка:

«Когда я впервые увидел вашу картину, Тьюк, я узнал родственный дух, а ведь жизнь не такая длинная, чтобы откладывать встречу с близким по духу».

Лоуренс позировал нагим и на свет появился «Портрет рядового авиации Росса». Пришлось прибегнуть к инкогнито. Генри Тьюк был известен своим пристрастием к однополой любви и изображал лишь красивых нагих мальчиков и юношей. Лоуренс, с его молодым тренированным телом, вполне соответствовал художественным принципам и вкусам художника, но он вовсе не собирался делать собственную гомосексуальность достоянием всех своих сограждан. Ибо, хотя инаковость может быть самой разной (поэтический мистицизм и чудотворчество Иешуа, математическая одарённость Сильвестра, гомосексуальность Лоуренса), все, отмеченные ею, расцениваются окружающими как «мешуга», чудаки или даже преступники.

Новелла «Барсук» утверждает:

«Призрачный пёс — не всегда галлюцинация».

Мальчики Давенпорта — обычно фантазёры и чудотворцы. Вот, скажем, триумфальное прибытие Николая (точнее, Миккеля) в новелле «Гуннар и Николай»:

«У румпеля, как вскоре выяснилось, сидел парнишка — симпатичный и подтянутый. Он срезал курс напрямую к берегу, прямо в песок между скал, о который, к изумлению сотни вытаращившихся на него курортников, и чиркнул нос яхты.

Искусно и с небрежной лёгкостью спустив паруса, он свернул их треугольниками, всё меньше и меньше, покуда не оказались с носовой платок. Затем, щёлкая тут и хлопая там, будто закрывая секции складного метра, насвистывая попутно мелодию Луиджи Боккерини, он сложил лодку — мачту, оснастку, каркас, киль, руль и всё прочее — в горсть реек и шнуров. Ещё раз перегнул пополам, ещё раз, заткнул салфетками парусов и сунул всё в карман своей штормовки на молнии. <���…> Не глядя на ошеломлённых загорающих, один из которых уже как бы бился в припадке, и, не реагируя на прыжки и вопли мальчишек, требовавших повторения, он зашагал по берегу со всем апломбом своих двенадцати лет, пересёк дорогу и углубился в тёмную прохладу леса Троллей».

У Аллена из новеллы «Барсук» фантазии менее мужественны, зато они у него намного утончённее, а его музыкальные пристрастия гораздо более серьёзны. Он уверен в существовании

«непрерывной плёнки сущностей, толщиной в один фотон». «Всё предвидимое располагается в континууме этой плёнки. Поэтому все соответствия, взаимоотношения одной информации с другой — в первую очередь различия. Цвета, формы, текстуры. То, что видишь, тем владеешь. Принимаешь это в себя. Всё — сущность».

Эти рассуждения изрядно истощили терпение папы Аллена, редактора очень серьёзного журнала. Зато пёс по кличке Барсук — весь внимание. Их диалоги с Алленом посвящены самым интимным переживаниям подростка.

«— Ты влюблён в Харальда? <���…>

— Кажется, — ответил Аллен.

— Это хорошо или плохо?

— Я бы сказал, хорошо. Очень хорошо».

Впрочем, Аллен использует своего пса не только для бесед, но и для более предосудительных занятий. Так, вроде бы по собственному почину Барсук обнюхал влюблённую парочку, чьи «рты паслись на губах друг друга медленными кругами, а джинсы запутались на лодыжках» , а затем доложил о характере запахов Аллену:

«— У него водоросли со сливками, — сообщил, он, смеясь. — У неё тунец под майонезом».

У Барсука есть функция и поважнее — он служит как бы пробным камнем в отношениях близких друзей с Алленом.

«— Кто такой Барсук? — спросил Олаф.

— Пёс Аллена. Он уже здесь, друг Аллен?

— Пока нет.

— Как, — спросил Олаф, — может пёс сюда добраться, если Аллен его с собой не взял?

— Полегче, — ответил Харальд. — Я с Алленом ездил в долгие велосипедные походы, и Барсук был с нами, но я его толком не разглядел, ведь я не такой любитель приведений, как Аллен».

В конце концов, и Олаф стал воспринимать Барсука всерьёз, не подвергая сомнению рассказ Аллена:

«…в тот день, когда я, наконец, взял Барсука с собой в город, он с ума сошёл от счастья, всех осматривал, всё. <���…> И стоило мне установить пюпитр и заиграть сонату Телеманна, как он тоже заиграл на виолончели, отбивая такт хвостом под музыку, которую никто из нас никогда не услышит.

— А мы разве её не слышим? — спросил Харальд.

— Если бы, Харальд, — произнёс Олаф, — ты этого не сказал, я бы разочаровался в тебе на всю оставшуюся жизнь».

Олаф, студент матери Аллена, преподавательницы университета, — скаутский вожатый Харальда. Подобно Харальду и Аллену, он — «ядерный» гомосексуал.

«Аллен подозревал, что люди создают себя сами, — только так он мог объяснить Олафа. Родители произвести его не могли. Родители так мыслить не умеют. Бог? Но чего ради Богу, чьи мысли чисты, вырезать верхнюю губу Олафа именно так, со складкой и ямочкой в уголках, и придавать ему настолько лукаво-эротическую форму и настолько совершенный стиль, что всё в нём стало именно таким, каким хотелось бы Аллену. Истина в том, — как жаль, что люди этого не понимают, — что Олаф создал себя сам. Ты должен знать, на что хочешь быть похож. А природа повинуется.

— По-моему, правильно, знаешь, — согласился Харальд. — Ты кое-что открыл. Однако тело Олафа — такое от плавания, бега и спортзала.

— Понятно, друг Харальд. Но его улыбка, и взгляд, и всё его дружелюбие — нет. Всё это — как он его получил? Ведь торчок у каждого есть, у всех мальчишек, но вот Маркус похож на чмо, а яйца у него с горошинку.

— Олафу семнадцать, Маркусу — десять.

— А ты можешь поверить, что у Олафа он был похож на Маркусов, когда ему было десять лет? Ни за что. Я бы сказал, что размером он был c колбаску, и торчал, как у тебя, приводя всех в восхищение. Олаф придумал свой торчок симпатичным чудовищем, вот он и стал таким.

— Я знаю, что у него друг был, когда он был маленьким. Он мне сам рассказал. Им никогда не нужно было говорить, что им хочется. Знали сами в одно и то же время. Вместе сбрасывали штаны, как по сигналу. Мне кажется, Олафу с тех пор грустно. Друг лет в четырнадцать почуял девчонок и с тех пор за ними ухлёстывает, горбатится там, соображение только и остаётся, как одну трахнуть и до другой добрести. Олаф говорит, что девчонки сами в себя обёрнуты, дружить с ними трудно. <���…>