Федерико Феллини - Джинджер и Фред

— Практически ты никогда не имел дела с телевидением. Реклама тебя не интересует...

Мастроянни. Для телевидения я снимался один только раз. Рекламу я оставляю на старость.

Да, на те времена, когда меня перестанут снимать в кино... А знаешь почему? Потому что сниматься в кино интереснее, веселее. Возможно, рекламные шоу и дают какие-нибудь преимущества. Возможно, но это скучно. А пока мы в состоянии развлекаться... будем развлекаться. Когда мне перестанут давать роли, я стану хвататься за что угодно, даже за комиксы... Потому что я не могу сидеть без дела. Без работы я тоскую. Понятно? И это говорю я, известный лентяй — и какой еще лентяй! Но если бы мне перестали давать работу, я бы всех перестрелял!

— А что ты думаешь о телевидении?

Мастроянни. О телевидении... Я в нем еще не разобрался... У телевидения нет подлинного языка. Что сейчас может делать настоящий актер на телевидении? Фельетоны или как это у нас называется? Нет. Телепостановки? На меня они наводят тоску. Но попадаются все-таки и неплохие фильмы, правда?

Мне нравится, когда по телевидению показывают спортивные соревнования и вообще всякие события. Когда в Испании произошел переворот, по телевидению показали усатую физиономию какого-то безумца полковника, размахивавшего пистолетом, и депутатов парламента, залезших под лавки... Вот это да!.. Конечно же, мы не можем устраивать путчи, чтобы развлекать сидящих перед телевизором типов вроде меня... И все-таки, мне кажется, что в настоящее время единственный верный язык телевидения именно таков.

Потом появятся новые авторы, новые режиссеры... Когда-нибудь им дадут больше простора, и, возможно, они поймут, что именно нужно делать для телевидения. Пока же, я думаю, они еще этого не поняли. Им это не дано... Возможно, уже есть молодежь, обладающая необходимыми способностями, но те, кто сидят на телевидении, этого еще не поняли. В общем, мне там, по-моему, делать нечего.

О кинематографе сегодня принято говорить, как на поминках, когда подобающие случаю слова и выражения соболезнования уже утрачивают трагический оттенок, больше того, о покойном начинают вспоминать даже забавные истории, чуть ли не анекдоты, кто-то тихонько предлагает всем хорошенько подзаправиться спагетти, поскольку ему, бедняжке, это наверняка было бы приятно. Ощущается приподнятое настроение выживших, этаких ветеранов войны, которой, казалось бы, продолжаться и продолжаться, так она была прекрасна, а теперь вот кончилась: все по домам. Когда мы встречаемся с Антониони, Моничелли, Франко Рози, то чувствуем себя старыми гарибальдийцами, и Микеланджело — у него хороший голос — первым заводит душещипательную песню режиссеров-пенсионеров.

Не знаю, может, все это и не так. Конечно, на нас наступает телевидение — со своей спешкой, со своей жадностью и всеядностью, со своим широко раскрытым стеклянным оком, вглядывающимся в наши дни и превращающим все в какую-то параллельную, искусственную жизнь, в ночь, всегда залитую светом и не оставляющую места снам. Телепередачи смотрят при свете, во время еды, разговаривая по телефону, то и дело переключаясь на другие программы, пытаясь на мгновение разделить чувства и переживания и тех, кто следит за перипетиями фильма «Династия», и тех, кто слушает какой-нибудь концерт. Просто не верится, что мы теперь можем безнаказанно предаваться постоянному адюльтеру: ведь телевидение принадлежит всем. Потоки изображений, Ниагарский водопад изображений — взаимозаменяемых, теснящихся, прямо-таки рвущихся на этот маленький экран: среди рекламы, видеоклипов, дискуссий попадаются и нормальные фильмы, чувствующие себя там так же неловко, как старые тенора, приглашенные петь в салон Маурицио Костанцо — когда они поют, все смеются, словно перед ними артисты кабаре. Сериалы, идущие по целым неделям, фильмы с продолжением, разбитые на кусочки по пятнадцать минут каждый, вперемежку со сборными концертами, рекламными роликами о других фильмах или других программах, которые вам рекомендуют посмотреть в ближайшее время, когда будут передавать другое музыкальное представление, другие сообщения, другие рекламные объявления.

Если ты полдня подбирал правильное освещение, добивался глубины кадра, нужного движения, выразительности, ломал голову над цветом ленты на какой-то шляпке, просил реквизитора сдвинуть вот эту пепельницу в кадре на несколько сантиметров в сторону, заставлял кого-то стереть вон там след чьей-то руки со стекла, неужели же ты и впрямь можешь поверить, что рядовой зритель, забавляющийся дистанционным переключателем, все это заметит? На что, собственно, может рассчитывать художник, расписывающий фресками абсиды, когда он принимается малевать дорожный плакат, или миниатюрист, иллюстрирующий объявление о дешевой распродаже обуви? Тебя все время сковывает чувство, что ты делаешь что-то, никому больше не нужное. Твое собственное отношение к работе не изменяется, требовательность к себе, сосредоточенность, стремление к совершенству остаются прежними, да и зритель, для которого ты работаешь, в абстракции должен бы остаться прежним — идеальным собеседником, благорасположенным, доверчивым, ждущим, готовым принять твое произведение с таким же энтузиазмом, с каким ты сам его создавал. Ан нет, зритель изменился, адаптировался к условиям некой антропологической мутации: он уже не рассуждает, он зачеркивает, и все. Поток изображений, врывающийся в дома в любое время дня, породил, по-видимому, нового зрителя-автора, нетерпеливого, рассеянного, капризного, неистового, вооруженного своим дистанционным переключателем и исполненного решимости привести последовательность своего (теле)визуального развлечения в соответствие с какой-то бредовой, непостижимой логикой.

Все это имеет мало общего с магическим ритуалом посвящения, который переживает зритель, сидящий в темном кинозале или открывающий книгу на первой странице; ожидания, напряженности и того минимума дисциплины, который необходим для такого тонкого механизма взаимопроникновения, больше нет, они отвергнуты. Открытыми остаются лишь каналы автоматической, перистальтической, гастроэнтерологической фильтрации, возбуждающего и бездумного насыщения. Насытившись, зритель выключает телевизор.

Выходит, во всем виновато телевидение? Давайте бить телеэкраны? Абсурд! Это все равно, что выступать против двигателя внутреннего сгорания, электрической лампочки, микропроцессоров. Какой в этом смысл? Зачем продолжать приписывать одному телевидению, являющемуся всего лишь зеркалом, отражением, перекос всей системы культуры, а следовательно, и системы коммуникации, на которой до сих пор зиждилось наше общество? И вообще, я не подвержен ностальгии, и никогда не испытывал чрезмерной тяги к восхвалению temporis acti [8] Здесь: прежние свершения (лат.) . , мне чужды нытье, жалобы, мина горечи и недовольства. Я по-прежнему люблю свою работу, и пока представляется возможность самовыражаться так, как я могу и умею, пока существуют стены, которые можно расписывать фресками, пусть проблемами общего характера занимаются социологи, пусть они ищут способы их решения и разоблачают тех, кто во всем этом повинен.