Питер Акройд - Альфред Хичкок

Атмосферу на съемочной площадке отравляла и международная обстановка. В первую неделю съемок, в сентябре 1939 г., была объявлена война Германии, и Хичкок вместе с другими членами съемочной группы, в большинстве своем англичанами, пребывал в растерянности». Оливье говорил: «У нас было такое чувство, что мы в одно мгновение лишись карьеры, жизни, надежд». Хичкок постоянно слал телеграммы в Лондон, спрашивая о матери и других родственниках, от которых его отделяли континент и океан.

Как бы то ни было, Хичкоки не вернулись в Англию, поскольку в следующем месяце переехали из Уилшир-Палмс в дом, который мог претендовать на звание их первого настоящего дома в Америке. Они арендовали у Кэрол Ломбард в Бель-Эр большой и удобный особняк под номером 609 по улице Сейнт-Клауд-роуд, которая и сегодня выглядит как ухоженная проселочная дорога. Дом был декорирован во французско-нормандском стиле, как утверждали агенты по продаже недвижимости, и окружен забором. Хичкоки сразу же стали переделывать его на английский манер при помощи мебели с Кромвель-роуд и Шамли-Грин. Они убрали вездесущую белую краску, обычную для Калифорнии, и заменили кафельную плитку на паркет. Дом получил название «Ферма», но с таким же успехом его можно было назвать «Коттедж». Хичкок говорил, что «хотел дом , а не декорации к фильму, снабженные отопительной установкой. Мне нужен был всего лишь уютный маленький дом с хорошей кухней и бассейном». Согласно переписи 1940 г., в доме также жили английская горничная Глэдис Фолкнер и немецкая кухарка Эрна Графф.

Хичкок вжился в роль англичанина за границей. Довольно быстро он оброс привычками, которые помогали ему прятаться. Он носил темно-синий костюм и придерживался распорядка, как обычный администратор, заказывал на родине английский бекон и дуврскую камбалу, пытался следить за лондонскими газетами. По воскресеньям он сам или Альма возили Патрицию в местную католическую церковь Доброго Пастыря, или, как ее еще называли, «Девы Марии кадиллаков» из-за большого количества богатых прихожан; другим обязательным событием недели был ужин в четверг вечером в ресторане Chasen’s, который находился в пяти километрах от дома на бульваре Беверли. Там Хичкок заказывал стейк и коктейль с шампанским собственного изобретения. Дочь устроили в частную школу Мэримаунт, которой управляли монахини. Все стало упорядоченным и знакомым.

Была, однако, одна особенность, которую некоторые считали странной. Хичкок мог закрыть глаза или задремать в самый неподходящий момент. Если он не был центром разговора или внимания за столом, то часто засыпал. У него дома этот был сигнал гостям, что пора уходить. На вечеринке по поводу приезда писателя Томаса Манна Хичкок заговорил с ним о литературе и кино, а затем вдруг задремал. Однажды он пригласил Кэрол Ломбард и ее мужа Кларка Гейбла на ужин в Chasen’s, но, как вспоминала Альма, «не успели подать салат, как Хич уснул». Когда на другом званом обеде жена разбудила его после долгого сна, он спросил: «Не будет ли невежливым уйти так рано?»

Возможно, отчасти это объяснялось усиливающейся полнотой, хотя причина могла быть иной. Его постоянно преследовал страх перед миром, и поэтому вполне логично и обоснованно было бы предположить, что он принимал лекарства, снимающие тревожное состояние. До того как в 1950-е гг. появились антидепрессанты, для лечения депрессии и тревожного состояния широко применялись препараты опия. С учетом популярности культуры наркотиков в Голливуде достать эти препараты было несложно; Дэвид Селзник, например, принимал бензедрин. Если Хичкоку действительно прописали опиаты, то их взаимодействие с алкоголем, который Хичкок употреблял во все возрастающих количествах, могло вызвать сонливость. Это всего лишь предположение без каких-либо доказательств, однако его можно считать естественным и вполне правдоподобным объяснением случаев сонливости.

Как бы то ни было, постоянный страх Хичкока не ставится под сомнение. По собственному признанию, он боялся всего; он всегда представлял худшее и готовился к нему. Ему по-прежнему не нравилось идти через всю студию, когда к нему приходил незнакомый человек. После ряда длинных интервью с ним Франсуа Трюффо сказал, что он «невротик» и «боязливый человек», что он «чрезвычайно раним», но в результате стал «художником тревоги». Именно в этом заключался его секрет. Хичкок проецировал свою тревогу в фильмы, где страх становился неотъемлемой частью повседневной жизни. Он знал о внутреннем, неконтролируемом страхе, который может внезапно охватить человеческое существо, когда в одно мгновение внешний мир становится нереальным. Об этом также рассказывают его фильмы.

Для такого чрезвычайно робкого человека съемки фильма сами по себе были грозными и пугающими. Как же ему удавалось управлять беспокойной жизнью студии, от которой исходила тайная угроза? Вот почему Хичкок все время пытался защитить себя с помощью тотального контроля, расписания, аккуратности и спокойствия. Его дочь подтверждает: если что-то шло не по плану, у него начинала болеть голова. Джозеф Стефано, сценарист «Психо» (Psycho), рассказывал, как однажды он высадил Хичкока на стоянке такси перед отелем; когда Стефано остановился, со стоянки уехало последнее такси. Он смотрел, как Хичкок стоит в одиночестве с выражением неописуемого ужаса на лице.

Хичкок страдал от головокружений и страха высоты; во многих его фильмах присутствуют головокружительные падения в пропасть. Еще один неизменный мотив – повешения – можно считать невысказанной отсылкой к Эдгару Аллану По: «…Всю душу мою наполнило желание упасть – даже не желание, а непреодолимая жажда, влечение, страсть» [2]. Хичкок обладал фантастической способностью видеть страх. Подобно камертону, он находит тайные страхи и тревоги зрителей; ему как художнику подвластно коллективное бессознательное. Он так остро чувствовал свои страхи, что инстинктивно мог возбуждать их у публики.

Хичкок и Селзник все еще не нашли общего языка. Это была типичная для Америки ситуация, когда все важные решения принимал продюсер; ему демонстрировали длинные фрагменты фильма, общие планы действия, а также крупные планы, съемку с разных углов – все это он мог перемешивать, пока не получит устраивающую его версию. Но Хичкок работал иначе. Фильм сначала возникал у него в голове, и затем он снимал его в точном соответствии со своим представлением; все элементы законченного фильма должны соединяться, словно детали пазла. В его мире не было места для домысливания или вмешательства других людей. Первый шок не заставил себя долго ждать. После репетиции одной из сцен он сказал: «Ладно, приступаем». Тут вмешался помощник режиссера: «Подождите минуту – я должен пригласить мистера Селзника».