Александр Ширвиндт - Проходные дворы биографии

Кис, а ты помнишь, как мы встретились с тобой в прошлом году после долгой разлуки? Когда ты приехал за нами с Мишкой в роддом, ты был в коричневом костюме с белым отложным воротничком и очень взволнованный. А когда тебе дали Мишку… – таким бледным и растерянным я тебя никогда не видела. А потом мы шли по лестнице втроем, а потом лежали на кровати, и я тебе рассказывала, как Мишка на свет появился, а ночью ты вдруг проснулся, поцеловал меня несколько раз и опять уснул. Помнишь? Какой чудесный был день. А было это 23 августа.

Я помню и первый наш день, когда я приехала из Сухуми. Это был 1952 год. Ты был в сером костюме, я в красном платье с кружевным воротничком, которое ты любил. Мы ехали в троллейбусе на Скатертный, а вечером поехали на дачу. И ты был в безрукавке – помнишь, у тебя была коричневая с желтыми цветами?

Помню, когда ты приехал из Риги. Мы сидели со всеми в столовой, и я глупо улыбалась все время, ведь в ту разлуку я поняла, что очень люблю тебя.

Я мечтаю: 4 часа утра, звонит будильник, спать очень хочется, но от слишком хорошего настроения сон проходит. Ведь никто никого не провожает, а мы едем вместе, фактически первый раз вместе. Ты такой теплый, свой. И так уютно лежать вместе. Но через 30 минут приедут Курепины, а надо еще кофе в термос налить и тебе побриться.

Ты встаешь, ставишь кофе и идешь… дальше мечтай ты.

Кис, а ты знаешь, что мы на даче будем очень торжественно отмечать 30 августа? Сюда войдут: твое рождение, Мишкино (мы будем очень скромны) и 8 лет, как мы с тобой.

Целуем.

Жена, сын

Дорогие мои родные (жена, родители, дети)!

Пишу вам последнее письмо и в следующий раз приеду уже сам. Сегодня вторая половина дня 26 числа, то есть осталось 5 дней – уже ощутимо и реально. Занят с утра до ночи, и это очень хорошо – не успеваю думать о том, что время идет медленно.

Атмосфера на театре сгущена до крайности – видеть друг друга нет сил, раздражает все, ссоры и вспышки на каждом шагу из-за мелочей. Нервы у всех на пределе. Юмор, правда, иногда спасает, но вообще тяжко.

Вчера постригся и вымылся – терли с Вадюшей друг друга с ожесточением – от намеков загара не осталось и следа. Город надоел ужасно. На каждом шагу: «А сколько ты собрал металлолома?» – и указательный палец девочки-пионерки прямо тебе в нос. Вообще, как в Саратове, так и здесь, все воззвания и лозунги рифмованные:

Или:

Вот перлы!

А в прозе:

«Употребив мороженое – брось бумажку в урну!»

Отец, тебе приходилось когда-нибудь употреблять мороженое?

Вчера получил билет на поезд Куйбышев – Москва. Буду в Москве 1 сентября утром. На работу мне выходить 12 октября в 11 часов утра. Так что отпуск у меня ровно 42 дня – жить можно.

Сил нет, нервов нет, настроение гадкое – хочу домой.

Прощай, Куйбышевский почтамт. Все.

Целую всех.

Ваш сын, муж, отец

Кисонька! Это я!

Так не хочется писать банального письма, так мне уже надоело здесь, настроение ужасное, скучаю очень по Мишке и, как ни странно, по тебе.

Писать тебе, что Сталинград – город-герой и гастроли проходят и так далее – просто пытка.

Духота, жара, волнуюсь о доме, стариках – очень надеюсь на тебя. Будь взрослой и женой моей – ты ведь у меня одна – представитель и глава семьи в Москве и Иерусалиме.

Дай бог, все обойдется, и к августу поедем в Одессу вдвоем или с Мишкой Курепиным – отдохнем чуть-чуть.

Духоту здешнюю переношу неважно – утром просто разбит. В номерах ползают тараканы, летают комары и бездна мошек различных.

Сегодня уже пять дней, как я в гастролях, так что время идет – жди, думай, люби и будь мудрой – я не взял с собой своего клоуна, и ты не положила на этот раз Мишкины игрушки – вот и настроение отсюда, и вообще все плохо.

Письма твоего не получил.

Твой

Целую.

Это я! 42 градуса, и никаких сил. Рука прилипает к листу, лист прилипает к столу, стол горячий, как и весь город. Наладил связь с телеграфисткой – буду звонить в пятницу вечером. Сегодня 21-е число, а 5-го я улетаю в Кисловодск, так что скоро половина гастролей минует.

Был в музее обороны Царицына-Сталинграда, на Мамаевом кургане (не спутай с Малаховым из-за интеллектуальной мощи).

Дни рождения немного отпустили, и уже два дня не пью.

Живем в гостинице и на ночь обливаем водой – себя, простыни, занавески. Духота щемящая. Пытаемся во всякий удобный момент сделать сквозняк.

Репетируем в исподнем – Штейн все время льет воду на себя и в себя, и к концу репетиций он изображает из себя огромную лужу.

Есть не хочется, пить хочется и воды хочется для окупания беспрестанно. Хочу тебя и Мишку.

Письмо Наталии Николаевны

21 июня 1961

Милый друг Сашенька!

Не звони ты мне темной ноченькой, не буди, меня красну девицу, а пиши ты мне, соколик ты мой залетный, ласковые и любящие письма, и на них отвечать приятнее, чем в проклятую технику вопить на всю квартиру.

Вчера ездили мы на Клязьменское водохранилище, смотрели строительство пансионата, который проектировали наши ребята, а потом купались в Бухте радости, это на канале, не доезжая Пестова. Помнишь, я к тебе приезжала и мы ходили на канал смотреть, как фонарики зажигаются: красненькие с одной и зелененькие с другой стороны канала.

И очень мне захотелось с тобой и Мишкой сплавать (странное слово какое-то получилось) в Пестово на «Ракете» (это которая на крыльях быстро-быстро плывет, мы ее вчера видели). Кис, сплаваем?

Мишка как услышит, машина загудит, так бежит и кричит: «Скорей ворота открывать – папа едет!» А когда я приехала, первое, что мне взволнованно сообщили:

Коля: «Наташа, а меня Бобик лизнул!»

Миша: «Мама, а меня Бобик нюхнул!»

Тебе прислать бумаги для писем, а то пишешь на каких-то клочках?

Целую, скучаю, люблю.

Твоя жена

Кусинька!

Событий здесь у нас катастрофически мало – обедаем в обкомовской столовой, все официантки пересмотрели наши спектакли и обслуживают, как метеоры, а твоего мужа еще быстрей (скромный я у тебя и порядочный).

Был два раза в кино – ходили всем театром после спектаклей в летний загон. Смотрели «Там, где кончается асфальт», «В старом Чикаго». Это «Чикаго» все ждали недели две – шумели, удивлялись, что я не видел никогда. Бред устрашающий – те же, кто захлебывался, оправдывались потом, что, мол, видели его в раннем детстве, на самой заре своего интеллекта.