Михаил Грушевский - Звезды. Неизвестные истории про известных людей

Район Москвы, где я прожил первые четыре года, это истоки Яузы. Это были очень красивые места, сейчас их сменил урбанистический ландшафт. В четыре года у человека уже есть проблески сознания. Я помню Яузский мост, виадук, который существует до сих пор. Родители жили в общежитии, грандиозном доме с коридором и клетушечками по бокам. Мои первые воспоминания связаны с пространством этого коридора. Я помню себя там – бегущим, орущим, кричащим. Такой дикий, страшный, бесконечный коридор. Мы переехали потом в квартиру, тоже не отдельную, а с двумя соседями. В доме, который стоял прямо на берегу Яузы. Эта река никуда не ушла из моей жизни. Знаете, как у Окуджавы: «Две вечных дороги – любовь и разлука – проходят сквозь сердце мое». Вот Яуза воплотилась для меня в эти понятия – любовь и разлука. Она прошла сквозь сердце мое.

До пятнадцати лет я жил в прекраснейших уголках Москвы. Очень красивый вид с возвышающимся над ним монастырем Андрея Рублева открывался из нашей квартиры. Когда я делал уроки, окно, возле которого стоял письменный стол, выходило прямо на Андроньевский монастырь. И этот образ навсегда запечатлелся в моей памяти. Я вижу его и днем, и ночью.

Я был дитя Курского вокзала. Он был старым, обветшалым. Курский вокзал – это южное направление. Именно с него уезжают на отдых. Это мечта: прийти на Курский вокзал и уехать к морю, к теплу. А в моей юности все было сурово, лаконично, строго. Родители влачили жалкое существование, они думали только об одном – как прокормить семью. И этим занималась вся Москва. Москва была таким городом, куда съезжались все иногородние в поисках еды. Так и называлось – «колбасная электричка». Они приезжали в Москву, вычищали все магазины, потому что в столице было сносно с продуктами. Об этом заботились. Москва была более-менее обеспечена, в отличие от других городов.

Я помню, что лет с семи я уже самостоятельно ездил к бабушке в деревню. Она была изумительной женщиной. Я тащил на себе огромные тюки продуктов в деревню: помидоры, огурцы, колбасу, белый хлеб, сахар… А когда мы приезжали с отдыха – был поход в «Детский мир». Нужно было пройти все этажи огромного супермаркета. В центре цокольного этажа стояло грандиозное сооружение с персонажами сказок. Это был волшебный мир, куда можно было прийти. Вокруг меня сказки не было. Реальность была суровой.

А моя школа и тогда была лицеем. Педагоги были какой-то древней породы, они обращались к ученикам на «вы».

Окна моей комнаты выходили на крышу завода «Манометр». На эту крышу 1 Мая, 9 Мая, 7 Ноября вывешивали лампочки. Уже за два дня до торжества начинался праздник. Лампочки горели круглые сутки, потом их снимали, меняли цифры, и опять все зажигалось. Три раза в году пятнадцать лет подряд я испытывал неимоверную радость. Это было признаком того, что все-таки жизнь состоит не из одних огорчений. Я обожал первого мая выходить к заводу «Манометр» часов в семь утра и присоединяться к делегации, которая пешком шла по Садовому кольцу и доходила до Красной площади, чтобы поучаствовать в первомайской демонстрации. Я видел Хрущева, Брежнева – всех, кто правил в то время. Я видел даже Гагарина, Терешкову, они стояли на трибуне Мавзолея.

Мама приходила после работы, приносила белый хлеб, намазывала его толстым слоем масла, потому что масло – признак обеспеченности, а потом этот огромный кусок булки густо посыпала сахарным песком. Я торжественно выходил с этим сооружением во двор, демонстрируя, что я «в порядке». Как только я это делал, набегала голодная шантрапа, все у меня отнимали, выхватывали, и я, даже не попробовав, рыдал, измазанный маслом и песком. Тут же выбегала моя сестра, отбирала оставшиеся куски. И мы с ней доедали хлеб в углу двора. Я до сих пор помню эти минуты счастья, которые я пережил благодаря моей сестренке.

В ДК Метростроя был кружок хорового пения. Я там пел. На слете в Колонном зале Дома Союзов перед выступлением была репетиция. Пели хор пленных девушек из «Князя Игоря». Я был очень нерадивый. В этом хоре я умудрился петь, не зная ни единого слова. Просто открывал рот. Мне нравилось не произносить слова, а пропевать их. Дирижер вдруг увидел, чем я занимаюсь. Я был немедленно выдворен из хора, и больше не смог туда прийти.

Но меня тянуло ко всему художественному, и я опять пришел в ДК, но уже в хореографический кружок. Танцевали неаполитанские танцы на музыку Чайковского. А так как у меня была не очень хорошая физическая подготовка, я сшиб партнершу и сломал перекладину, за которую держатся. И тогда педагог очень нежно сказала: «Гаркалин, собака, выйди из класса». Это было произнесено с такой нежностью, что я беспрекословно вышел. Этажом выше была театральная студия, но я туда не пошел. А чуть левее была аудитория, где всегда раздавались звуки аккордеона или фортепиано. Это был музыкальный кружок. Вот туда я мечтал пойти всю свою жизнь. Я знал, что там – самое главное, ради чего стоит жить. Я пошел и записался на уроки аккордеона.

Я пробовался во все творческие вузы, но, не пройдя ни один тур, пошел в армию и прослужил два года. Вернувшись, я опять повторил эти «круги ада». Никуда не берут. И вдруг мама читает «Вечерку»: «Государственный театр кукол под руководством Образцова и Музыкальное училище имени Гнесиных производят экспериментальный набор на отделение актеров театра кукол». Мама сказала: «Может, тебе туда попробовать?» За ширмой стоять лучше, чем быть не принятым в живой театр. Я пришел туда, прочитал какое-то бездарное стихотворение. И понял, почему я был не принят в свое время. Какое же я страшное, неизгладимое впечатление производил на взрослых и талантливых людей! Педагог остановил меня и прямо в глаза спросил: «Ты что, любишь стихи?» Я с юношеским задором сказал: «Да!» Он говорит: «Вот тебе рубль, пойди, купи мне две пачки «Столичных» сигарет». Я меньше всего предполагал, что последует такая просьба. Но взял этот рубль, купил две пачки сигарет, забрал сдачу и вернулся в Гнесинское училище. И он мне сказал: «Ну и шустрый ты». Я замялся. Он молчит, ничего не говорит. Тогда я спросил: «А что будет со мной?» Он сказал: «Ну что, ты принят». Я вышел и подумал: «А за что я принят? За то, что я читал эти безумные стихи, или за то, что купил две пачки сигарет?» Это до сих пор загадка.