Михаил Грушевский - Звезды. Неизвестные истории про известных людей

Праздники во времена моего детства были удивительные. Пасха и Рождество были связаны с тем, что у нас появлялись карманные деньги. Ходили в церковь на Рождество, ждали, когда пройдет заутреня, и бежали по домам славить Христа. Нам давали конфеты, а кто-то денежку. Больше всего мы радовались денежкам, потому что сами находили, как ими распорядиться. Дома нам не давали карманных денег. Три рубля был немыслимый капитал, который однажды оказался у меня в кармане: мне папа дал.

На Пасху мы катали яйца, всюду гармошки, песни, массовое гуляние по деревне. В клубе концерты – чудо. Ничего подобного я потом никогда не видела. Советские праздники мы тоже праздновали. Папа, хотя он коммунистом не был, ревностно относился к тому, чтобы был выглажен нелинялый красный флаг. И вешал его на дом на 1 Мая, на ноябрьские праздники. Флаг мирно соседствовал с березками на Троицу.

Все домашние дела были на нас, потому что мама работала, а папа не считал, что нас надо освобождать от хлопот по хозяйству. Ему не нравилось все, что было связано с самодеятельностью, со сценой. Он представить не мог, что я буду актрисой. Говорил: «Что ж ты, доченька, такая дура, что ли, раз только на это годишься?» Лишь выполнив все, что нужно по дому, я могла самодеятельностью заниматься. Надо вымыть пол, и выполоть грядки, и вымыть котлы, и приготовить, и принести дров, и растопить печку. Бывали и казусы. Когда мы узнали, что при помощи керосина можно быстро разжечь печку, то плеснули керосину от души, и был такой взрыв, что печка по кирпичикам разошлась. Это был сюрприз для мамы.

Когда я была маленькая, мы держали корову. Я не могла доить, боялась поначалу даже подойти к корове. А в 9-м классе у нас была практика на ферме. Потом я выдаивала двух коров, и мне это нравилось. Я приходила в ужас, когда кто-то из домашних воротил нос от одежды, которая была пропитана запахом коровника. Я обожала своих коров.

Ходили слухи, что с сельским аттестатом поступить никуда невозможно, и я ушла из нашей школы. Чтобы получить паспорт и городской аттестат, последние два года я училась в Арзамасе. И проходила заводскую практику. Я фрезеровщица третьего разряда, у меня до сих пор есть эти корочки.

В нашем селе валяли валенки, и мой отец еще до революции стал в этом деле большим мастером. Они у него как фетр были. И мы ходили в валенках. На валенки тоже была мода, ими можно было похвастаться, как суперобувью. Теличкины ходили в аккуратных валенках.

Я начала свой путь артистки в Доме культуры. Что я только тут ни делала – и танцевала, и пела, и играла на гитаре в струнном оркестре, и пела в хоре. Когда я была совсем маленькой, меня ставили на табурет, я пела частушку, и мне хлопали. И я ждала этого: когда попросят сплясать «Яблочко», «Барыню», прочитать стихи. С табуретки я сошла на пол, потом на сцену. Мне было нужно признание. В жизни я была стеснительной и нерешительной. А сцена мне помогала раскрыться. Бесконечные концерты, выезды в села, в Арзамас, на смотр в Горький – это была моя жизнь.

Я невероятно любила школу. Уже в начале августа я начинала собирать портфель, представляете? Меня пугали, что я не смогу учиться в городе после села. Наши сельские учителя даже завышали требования, ссылаясь на то, что в городе даже тройку за это бы не поставили. Ничего подобного. Но я должна была больше работать. Я честно признаюсь: когда вспоминаю свой режим, сама не могу в это поверить. Потому что я спала четыре часа, мне важно было хорошо учиться, чтобы никто не попрекнул: «Танцуешь хорошо, а в головке пусто!»

Развлечений у нас не было: только во втором классе нам провели электричество. У нас были престижные лампы «Молния». Их зажигали только по большим праздникам, они съедали очень много керосина. 10-линейная лампа была верхом достатка.

В клубе во вторник, четверг, воскресенье шли фильмы. Зал был переполнен. Мы любили сидеть прямо на полу, потому что не мешают ничьи головы. Мы просили друг друга занять место. Меня пускали в кино бесплатно, потому что друг брата был киномехаником. Мы были счастливы.

Самое любимое развлечение, кроме самодеятельности, – это чтение книг. В библиотеке всегда была очередь на определенные книги. И самую толстую книгу давали на неделю – не более. Задержишь – рискуешь не получить вторую книгу. Это было святое место. Очередь стояла. Когда папа прятал от меня 7-линейную лампу, чтобы долго не зачитывалась, я ставила стул и лезла к лампе, которая висела на потолке. Стоя на стуле, я дочитывала «Гаргантюа и Пантагрюэля», потому что книгу надо было вовремя сдать.

Это чудо какое-то – лето, детство. Лучше этого ничего в жизни быть не может. У меня была игрушка – весы. Мама была продавцом, и кто-то подарил ей маленькие игрушечные весы. И я играла в продавца. Я себя помню с трех лет. Игрушек у нас было мало. У меня вот была очень красивая пластмассовая утка – моя гордость. Однажды я кому-то дала ее поиграть, и ей размозжили нос. Для меня это была трагедия.

Перед тем, как идти в школу, я поехала в Москву. Папа объявил мне, что завтра мы едем в Москву. Он никогда заранее не говорил, чтобы я с ума не сошла и всем не раззвонила. Это было перед первым классом, мы были в Историческом музее, в зоопарке, на ВДНХ, в театре Гоголя, мы были в Большом, посмотрели «Щелкунчика». Мы были и в Малом театре, посмотрели «Снежную королеву». Я была с ним неделю, и каждый день мы ходили в разные места. Для меня это было потрясением. Впечатление от этой поездки живо во мне до сих пор. Я помню именно ВДНХ моего детства. Потом мы часто туда ходили. Но я вспоминаю тот мой поход.

Когда я стала учиться во ВГИКе, то поняла, что многого не знаю. У нас учились девочки, которые знали имена художников. Это могло бы породить комплекс, но я эти пробелы быстро устранила. Я стала ходить на выставки, в театры. И выяснила, что за два приезда с папой я увидела в Москве больше, чем москвичи, которые со мной учились, за всю жизнь.

Я родился в Одессе в 1921 году, даже неудобно, как давно это было. Я родился в семье врача. В Одессе говорили, что мой отец – один из лучших хирургов. У нас была музыкальная семья. Я родился на улице, которая называется Малая Арнаутская. Эту улицу знают во всем мире. Там жили разные люди, даже жулики. У моего отца и матери никогда не было отдельной квартиры. Мы занимали две комнаты в четырехкомнатной квартире. Я жил в атмосфере музыки, отец играл на рояле. Когда мне исполнилось пять лет, я сам написал пьесу «Осень». Очень грустная музыка. Я до сих пор не понимаю, как пацаненок пяти лет мог написать такую грустную музыку. Не знаю почему. Были размышления, были трудности. Вы не представляете себе, как трудно жила страна. Не Москва, не Киев, а мы в Одессе трудно жили. Продукты стоили дорого, а самих продуктов было мало. В 1930-е годы на Украине был голод. Отец работал главным врачом в санатории. Папа приносил с работы завернутые в газетную бумагу кусочки бутербродов. Это нам помогало выжить. Трудно было, лучше не вспоминать этого.