Ярослав Ярополов - Андрей Тарковский. Сталкер мирового кино

В каждом фильме Тарковского есть эпизод с обязательным присутствием живописи, с помощью которой выражается идея всего фильма.

В «Ивановом детстве» это «Апокалипсис» Дюрера, в «Андрее Рублеве» – иконы и фрески самого Рублева, единственный эпизод в цвете. В «Солярисе» – картина Брейгеля, в «Ностальгии» – картина Пьеро делла Франческо. В последнем его фильме, «Жертвоприношение», – картина Леонардо и русские иконы.

Так образ фильма, во многом навеянный живописью, затем преображенный режиссером в язык кино, снова возвращается на экран в своем первозданном виде – в виде живописной картины.

…Лето 1961 года:

– Девочка! Поднимись, пожалуйста, в группу «Иваново детство», – приветливо позвала меня из окна красивая темноволосая женщина…

Дверь распахнулась, и в комнату прямо-таки влетел молодой человек, экстравагантно одетый.

Он внезапно остановился посреди комнаты и стал задумчиво смотреть в окно.

С нами не поздоровался.

Вдруг спросил меня:

– Какие тебе сны снятся?

– Разные, – отвечаю. – Я часто летаю во сне.

– И я! – он улыбнулся яркой улыбкой… Валентина Владимировна, второй режиссер, стала знакомить нас.

– Это Валя Малявина. А это наш режиссер Андрей Тарковский.

Мне показалось, что Андрей не слышал Валентину Владимировну, потому что очень серьезно стал спрашивать меня дальше:

– А как ты летаешь? Ты землю видишь?.. Или как?

– И землю, и много-много неба. И все вокруг красиво. И очень душе хорошо!..

Репетиция началась. Зубков – по сценарию Холин – спрашивает меня, медсестричку Машу:

– Как звать тебя?

Я смотрю на Холина, с интересом разглядываю его: мне не верится, что я вижу моего любимого актера Валентина Зубкова, и еле слышно говорю:

– Маша.

Андрей радостно закричал:

– Сможешь повторить то же самое? Зубков – Холин снова ласково спрашивает:

– Ну… а как звать тебя?

У меня дыхание перехватило, и я смогла сказать:

– Маша.

Потом – неожиданно для самой себя – закрыла глаза и поцеловала Зубкова – Холина. Открыв глаза, тихо заплакала. Андрей очень по-детски спросил:

– Отчего ты плачешь?

– От счастья. И ушла.

Из дневника 1961 года:

«Сегодня случился туман. Наверное, от него в группе так тихо. Андрей взял меня за руку и повел к Лебединому пруду. Лебеди отдыхали у своего домика. Андрей оставил меня на берегу. Отошел. Сложил из ладоней кадрик и медленно стал приближаться ко мне, глядя сквозь перламутровый туман на дремлющих лебедей, на пруд, на меня. Подошел совсем близко…

– Как во сне… в красивом сне… И поцеловал меня…»

Однажды он сказал:

– Очень хочу снимать «Березовую рощу». Это будет как фильм в фильме. Снимать будем пасмурным днем.

Наша роща находилась на Николиной горе. Андрей, Валя Зубков и я приехали в рощу позже. Группа не спеша уже готовилась к съемкам. Рыли траншею.

– Для чего? – спрашиваю Андрея. Не ответил. А спросил:

– Красиво здесь? Да?

– Печально, – отвечаю.

Было пасмурно и прохладно. Андрей заставил меня надеть косынку и сам заботливо завязал ее сзади на узелок, долго занимался этим узелком, чтобы он красиво выглядел. Завяжет. Отойдет. Снова подойдет. Развяжет. Перезавяжет. И опять отойдет посмотреть – красиво ли?

Когда я увидела поваленную, скользкую березку – испугалась, что на съемке упаду.

Андрей взял меня за руку и вместе со мною поднялся на березку, встал сзади, слегка подтолкнул меня, и мы стали спускаться вниз, медленно-медленно…

– Вот так тихо ты должна идти и смотреть на Холина.

– Что я должна делать в этом эпизоде?

– Любить Холина и бояться… себя бояться… И добавил:

– Как в наших отношениях.

В августе 62-го Андрей Тарковский, Сергей Аполлинариевич Герасимов, Тамара Федоровна Макарова, Жанна Болотова и другие отправились на Венецианский кинофестиваль.

Меня отпустили с трудом – из-за съемок в «Утренних поездах». И я позже других вылетела в Италию. Остановилась в Париже, а 27 августа прибыла в Венецию.

Андрей руководил мною:

– На пресс-конференцию приди в фиолетовых в клеточку брючках, белой с шитьем кофточке и серебряных сандалиях.

Андрей придает большое значение внешнему виду. Беспокойно это. Суетно.

Пресс-конференция прошла тихо. Мы чувствовали себя неуютно. А вечером, перед премьерой, меня всю трясло. Андрей хоть и успокаивал меня, но тоже заметно волновался. Отвечал невпопад, как всегда, от волнения грыз ногти, все время приглаживал на макушке свой ежик и слишком громко смеялся.

Я была в черном атласном платье. Тамара Федоровна Макарова нашла, что с ним будут лучше смотреться ее кружевные туфли и шитая серебром и бисером сумочка. Я несказанно благодарна Тамаре Федоровне за такое роскошное дополнение к моему туалету. А у Андрея – великолепный смокинг. Он то опускал руки в карманы, то вынимал их, и так – беспрерывно. Мы очень нервничали.

– Андрюша, а вдруг я упаду, спускаясь по мраморным ступенькам?

– Держись за меня.

– А вдруг вместе?

– Дурочка. Тьфу-тьфу…

Фильм начался.

Ни один человек не вышел из зала. На других премьерах ходили туда-сюда.

После окончания фильма – пауза. И вдруг – шквал аплодисментов! Дамы и господа этого необыкновенного зала повернулись к нам, громко кричали «браво!» и хлопали в ладоши!

Успех! Боже – успех!

Все счастливо для меня в воспоминаниях об Андрее. Андрей показал мне весь мир! Он увидел меня и открыл. Господи, как я ему благодарна! Как я любила его!.. Но я предпочла свой путь, впрочем, он был предопределен и неизбежен. Духовная независимость, как и любая другая независимость, для меня – превыше всего. От этого тернист мой путь.

Картина, задуманная как биографическая, далеко вышла за пределы рассказа об одном, пусть и гениальном, лице и оказалась, как теперь становится все более ясным, пророческой.

«Сшибаются всадники, сверкают в душной тесноте битвы кривые сабли, и клонятся ощетинившиеся татарскими стрелами княжеские хоругви. Крики, ужас, смерть. Холщовые рубахи, черные от крови, бритые головы, пробитые стрелами, разбитые топорами красные щиты, бьющаяся на спине лошадь с распоротым брюхом, пыль, вопли, смерть».