Вадим Назаров - Круги на воде

© Вадим Назаров, текст

© ООО «Издательство АСТ», 2016

Собственно говоря, в словосочетании небесная география есть некоторое противоречие, поскольку «география» в дословном переводе с греческого значит землеописание . Но уже схема, предваряющая роман может служить объяснением: Евфрат небесный и Евфрат земной плавно перетекают друг в друга – да и остальные реки образуют сквозные коридоры, ведущие (не всех, конечно) в эксклюзивные времена Бога, в первые Семь Дней творения, которые отнюдь не прошли. Это мы проходим, продираясь сквозь сорные времена, сквозь их заросли и колючки, пропитанные медленнодействующим, но верным ядом исчезновения. Философы уже отмечали неточность, заключенную в выражении «время берет свое». Время, с которым мы обычно имеем дело (его-то и отсчитывают стрелки часов), всегда берет чужое – и притом без спросу. А неизрасходуемое время первых Семи Дней не предназначено для массового заселения: нас всех уже слишком много. Только реки, текущие в просторах символического, позволяют совершить путешествие к истокам – но и оно требует собранности, легкого, непривычного для нас транспорта. Ибо мы, по определению, люди устья.

Некоторые сведения об истоках собраны в книге Вадима Назарова. Достоверность сведений в данном случае можно определить единственным образом – тем, как они собраны, в какой букет. Роман «Круги на воде» напоминает букет, собранный по всем правилам искусства и, сверх того, в соответствии с интуицией, побуждающей время от времени отменять правила. Точность отдельных предположений выдает опыт первопроходца, кропотливого исследователя небесной географии. Вот например:

«В небесах, скорее всего, свободного места гораздо меньше, чем в море или на земле».

Небеса заселены плотнее хотя бы потому, что их обитатели не подвержены исчезновению. Вкус смерти доступен лишь тому, кто низвергнут с небес: но, опять же, не каждому, а только наделенному жестоким даром, способностью ощущать привкус бессмертия. Этот привкус есть некое удовольствие, обретаемое в сфере символического и исчезающее тут же, в момент возвращения.

В сущности, роман мог бы иметь подзаголовок: путевые заметки . Непрерывные перемещения героев, их трассирующие полеты на мгновение высвечивают обитателей ближних и дальних небес. Обитателей много, из них некоторые названы по именам, а некоторые из названных помещены в прилагаемый ангеларий. Во всем этом сказывается основательность, результат тренированного зрения – но одновременно и решимость верить своим глазам, а не тем описаниям, которые по каким-то причинам считаются сегодня наиболее авторитетными.

Например, ангел-хранитель есть некая реальность, данная нам в ощущении и предвосхищении. Но очередная эпоха великих переименований принесла свои имена, дискредитировав прежние. В новом списке есть пимезон, популяция, энграмма, но нет ни фей, ни эльфов. Однако нет и никаких оснований предвещать долгую судьбу новым именам, данным на одном из поствавилонских наречий: пройдет немного времени и пимезон разделит участь флогистона, ключевого понятия химии XVIII века.

Следует иметь в виду, что мера отчетливости всякого сущего определяется не столько восприятием, сколько именем, выкраивающим из неразличимости нечто единое. Это относится даже к самым простым вещам. Ницше в качестве примера приводит выражение «молния сверкает». Коварство языка заставляет нас предполагать, что помимо акта сверкания существует еще и особый субъект (молния), который при случае способен и не сверкать . Ряд порождаемых сущностей легко продолжить: гром гремит, дождь идет, ангел хранит…Субъект, именуемый дождем, не единичен, он окружен близкими родственниками – дождь проливной, ливень, и где-то там, во главе рода, могучие предки, хляби небесные . Но семейство ангелов куда более многочисленно: только хранителей в ангеларии Назарова насчитывается девять. Выбор каждого имени обусловлен способом (со)хранения, но по-настоящему обоснован лишь силой письма.

Сила письма (или точность называния) – это единственный способ уловить эхо вещих глаголов, единственный путь, сохранившийся и в поствавилонскую эпоху. Но и происходящее в сфере символического отнюдь не остается для нас безнаказанным: вслед за контурами выкраиваемого мира мы наносим на контурную карту самих себя.

– Добро пожаловать ко мне в гости, – говорит автор. А план прилагается – перекресток небесных рек с Невой и с речкой Оредежь. Прилагается и маршрут – текст романа. Смею заверить: тот, кто проследут по маршруту, не пожалеет. Мир, населенный сущностями и существами, точно поименован и выдерживает проверку на зримость.

Вадим Назаров родился в Калининграде, в городе, где история была прервана и начата заново, с новым именем. Таких мест не так уж и много на земле. Вероятно, образующаяся прореха благоприятствует наблюдению невидимого, а искусство путешествий вырабатывает твердость руки, важнейшее качество для пишущего. По большому счету – «Круги на воде» – это первое произведение писателя, оставляющее решительно позади пробы пера и оповещающее о происхождении мастера как о свершившемся факте. В своей публичной жизни Вадим известен как человек успеха (хотя, конечно, всякое было), как один из лучших издателей и редакторов Петербурга. Кажется, Назарову удавались все те дела, за которые он брался, – так, по крайней мере, о нем говорят.

Но высокая точка старта представляет дополнительную трудность для писателя. Сложившиеся представления увеличивают риск предстать пред лицом читателя – теперь уже от себя лично. Следовательно, требуется и большая доля бесстрашия, чтобы выступить в роли автора, смирившись с неизбежной беззащитностью собственного текста. Только многократно подтвержденное признание слегка притупляет это чувство беззащитности, переводя его в состояние тревожного фона.

Что ж, Вадим Назаров безусловно может рассчитывать на первое признание: роман «Круги на воде» только укрепит его репутацию человека успеха. С другой стороны, именно поэтому трудность следующего шага ничуть не уменьшилась: заявка на большую литературную судьбу уже сделана и отступать будет некуда. Читатель, принявший приглашение к путешествию и оценивший по достоинству достопримечательности пути, уже не забудет имени проводника.

Вопрос о влияниях и заимствованиях, в течение двух столетий так волновавший литературную критику, в эпоху постмодерна отступил, наконец, на задний план – даже за пределы тревожного фона. Предъявляемый текст все оправдания содержит только в самом себе, и только способность очаровывать может рассматриваться как единственный критерий оригинальности, как действующий пропуск, завизированный подписью плененного воображения. Пропуск выдан, и, значит, все полномочия получены. Установление литературной родословной становится личным делом