Аркадий Шушпанов - Теневой Дозор

Его добровольной преемнице вдруг пришло в голову то, что раньше ускользало: а ведь все они, поднадзорные, будут спрашивать, куда подевался Дмитрий. Как она должна им отвечать? Обтекаемо: «погиб при исполнении»? А ведь это дети, они не уймутся, пока не будут знать подробности.

Но всех подробностей Ива не знала сама. Показания фехтмейстера Рауля, полученные в ходе допросов, были немедленно засекречены. Сам Рауль был отстранен от должности и временно помещен под домашний арест. От преподавания искусства рапиры и ближнего боя его также отлучили.

Вадима Смелякова долго обследовали. Выворачивать ему сознание не позволил сам Эдгар. Он вообще-то не отличался щепетильностью и потому рядовых сотрудников таким решением изрядно удивил. Но память Смелякову все равно проверили тщательно, и после этой процедуры им пришлось заниматься Майлгуну Люэллину, который до инициации работал нейрофизиологом. Стоял вопрос, вернуть ли мальчика в школу, или оставить в Праге. Самому Вадику, похоже, было все равно. Он ничего не мог вспомнить самостоятельно, кроме того, что действительно углядел в кабинете Сорокина неразряженные артефакты. Однажды директор вызвал его для беседы, а сам ненадолго вышел из кабинета – кто-то там опять чего-то натворил. Вадик немедленно поставил на артефакт ведьмачью метку и потом уже втихую, дистанционно, запустил через Сумрак. А там уже, в Сумраке, услышал мелодию флейты… Вот и все.

Флейту слышали все, кто оказался в школе. И больше ничего не помнили. Даже Сорокин, маг первой категории.

– Спасибо… Эдуард Сергеевич. – Ива приучала себя к русским обращениям. – Пожалуйста, только не называйте меня «пани». Говорите как с другими.

– Хорошо, – согласился директор. – Хотя, к примеру, нашего завуча Саласара-Диего до сих пор называют «сеньор».

Ива при этих словах опять подумала о фехтмейстере. Он тоже называл ее не иначе, как сеньоритой.

– Ремонт заканчивается, – продолжил Сорокин. – Нужно будет везде заново наложить защиту. Даже усилить ее с учетом… всего. Этим займемся мы с Каиным, но я прошу и вас участвовать лично. Вы же боевой маг!

На последних словах директору, кажется, стало неловко. Он не знал, что Ива стреляла в надзирателя Дреера, но был в курсе, что Машкова состояла в спецгруппе, под огонь которой Дмитрий отправил себя вместе с так и не установленным Иным.

Дознаватели все еще рыли архивы, пытаясь выяснить, кто из ушедших в Сумрак мог стоять за нападением на школу.

– Я сделаю все, что могу, – кивнула девушка. – Запрошу полномочия в Праге на применение… особых ресурсов.

– Это очень ценно, – сказал директор. Он сделал было шаг к двери, но вдруг остановился, снова бросил взгляд на фото Дмитрия. – И еще, Ива… Знаете, у меня была племянница. Тоже Иная. Странно так получилось в нашей семье, остальные все люди как люди, а мы вот… Катя ее звали, Сорокина Катя. Служила в московском Ночном Дозоре. Маг-перевертыш. Я когда-то назвал ее Тигренок [4], прозвище так и пристало.

– Была? – уточнила Ива.

– Погибла шесть лет назад. Она была еще моложе, чем Дмитрий. Я соболезную вам, Ива. Знаю, как терять близких в Сумраке. Что отведено за гранью людям – можно лишь гадать. Или верить. Но мы-то, Иные, точно знаем, что однажды увидим своих. Только ждать долго. Дольше, чем людям. Надо по крайней мере, чтобы так было. А восстать пытаются, увы, не лучшие из нас. Лучшие терпят. Где бы сейчас ни был Дмитрий, свой покой он заслужил.

– Спасибо, – сказала девушка. – Спасибо, Эдуард Сергеевич.

Директор вышел. Ива снова осталась в одиночестве. Подошла к столу Дмитрия, взяла папку и виновато посмотрела на фото. Словно хотела отобрать у него последнее. Затем села за стол Лихарева, развязала лямки и погрузилась в изучение материалов.

Она никогда не умела обращаться с детьми.

Каждое утро он выходил к реке. Складывал ладони, набирал серебристой воды и плескал в лицо. Смотрел на туманную дымку, что окутывала зеленые и на первый взгляд такие мирные и прекрасные холмы с купами деревьев. Потом становился на песчаном пляже и начинал делать самое абсурдное в его положении. Утреннюю зарядку.

Энергично махал руками, приседал, вставал на «мостик», даже совершал акробатические кульбиты, оставляя на песке следы босых ног и растопыренных ладоней. Мурлыкал себе под нос Высоцкого:

В семьдесят третьем он впервые услышал ее в исполнении автора на концерте в московском Театре кукол.

На словах «водными займитесь процедурами» взбегал на обрыв, нырял оттуда и плыл. Иногда пересекал спокойный поток до другого берега, иногда только достигал середины – и уже тянуло обратно. Он давно разлюбил плавать, хотя делать это умел отлично. В войну, когда служил в разведроте, случалось вплавь преодолевать и Одер, и Вислу. А еще раньше приходилось морем вытаскивать на спине раненых из Севастополя. Только он не мог себе и представить, что когда-то будет переплывать Стикс.

Хотя, конечно, у этой реки не было названия. Просто Река. Только он не привык, чтобы без названия. Хотя теперь это ничего не значило. Так же как и эти ежеутренние заплывы.

Совершив никому не нужный ритуал, он порой задерживался. Просто сидел на берегу, смотрел на речную гладь. Где-то в свое время прочел, что вода – это жидкий кристалл, хотя естественные науки не были его уделом. Река и впрямь походила на расплавленный кристалл – чистый, без примесей, но почему-то не прозрачный. И вкус у здешней воды был своеобразный. Как у дистиллированной.

Но созерцанию хотелось предаваться далеко не всегда. Чаще всего он просто растирал тело жестким полотенцем и возвращался к дому. По пути не забывал нарвать полевых цветов. Он называл их васильками и ромашками, хотя на самом деле это, конечно же, были не васильки и не ромашки. Ни один натуралист в мире не смог бы вставить их в свою классификацию. Ни один натуралист и не держал их в руках.

…Дом он выстроил сам. Никогда раньше не умел поднимать сруб-пятистенок, только видел пару раз, как это делается: летом, в начале тридцатых, он подолгу гостил у родни в подмосковной деревне. Даже помогал тесать бревна, класть русскую печь, вникал в премудрости. И своим рабоче-крестьянским происхождением тогда страшно гордился. Скажи ему в те годы, что никакой он вовсе не человек, – даже сообщать куда следует не пошел бы. Просто на смех бы поднял. Гесер, который в то время носил френч, галифе, фуражку и отрастил жесткие усики, помнится, даже в сорок первом крайне аккуратно вводил ученика в курс дела. Упирал на пользу для Родины, на необходимость железного заслона на пути Темных. Начатая скоро война только подтвердила его слова.