Бриттни Моррис - Человек-Паук. Майлз Моралес. Крылья ярости

– Миссис Моралес, – проговаривает Ганке с самым утонченным британским выговором, на который способен. – Я боролся против страшных ветров, брел в ужасных туманах, проносил тяжелейшие ноши сквозь бури, град и козни врагов. Доберусь.

– Ладно, ладно, милорд, как пожелаете, – соглашаюсь я. – Сейчас принесу.

– Так затейливо меня еще не благодарили, – весело откликается Ганке, а я уже тороплюсь в мамину комнату.

В конце коридора я стараюсь нащупать выключатель, затем открываю комнату, захожу, и меня сразу охватывает странное чувство.

Здесь стоит вся мебель из маминой комнаты: кровать, тумбочка, шкаф. На кровати разбросана одежда. Но это не ее комната. В ее на стене, прямо под окном, было таинственное пятно. На батарее у шкафа от перепадов температуры остались полосы. Дерево, выросшее во дворе за окном, царапало стекла, потому что, как говорила мама, «городские службы летом совсем не торопятся приводить растительность в порядок».

Я вздыхаю. Каким бы чужим ни казалось это место, я живу здесь . Когда я говорю Ганке, что поеду домой на выходные, я имею в виду этот дом, а не Бруклин. Так что лучше бы мне привыкнуть.

Как знать, может, и стоит погулять по окрестностям, вдруг станет лучше.

Я нахожу у шкафа нужную коробку, наклоняюсь и поднимаю ее. Эта немного полегче, чем другая, поэтому Ганке не должно быть с ней тяжело в метро. Она, кстати, еще и сравнительно небольшая. Возвращаюсь в комнату. Ганке смотрит телевизор, оперевшись на входную дверь.

– Вот коробка. Спасибо большое. Ты мне очень помог.

– Да не за что, – отвечает Ганке, забирая вещи. Ему явно неудобно, но он старается этого не показывать. В глубине души мне хочется остановить время, схватить коробку и на паутине быстро добраться до Бруклина – это займет меньше получаса. И вообще, нечестно заставлять Ганке идти с ношей по лестнице, по улицам, потом снова по лестнице, заходить в метро, выковыривать одной рукой проездной, тащить ее в вагон, потом пересаживаться на другой поезд, снова идти по лестнице и по улицам. Наверное, именно это имел в виду Питер, когда говорил, как сложно держать свои суперспособности в тайне.

И вот я с балкона наблюдаю за тем, как Ганке переваливается по лестнице и отправляется в долгий путь в Бруклин, который еще вчера я называл домом.

Буквально вчера.

– До завтра! – говорю я.

– Ага, до завтра, – бурчит Ганке.

Я возвращаюсь в гостиную. Мама улыбается мне, облокотившись на кухонную стойку. Бабуля сидит в любимом кресле перед телевизором и смотрит на меня. С подозрением поднимаю бровь. В последний раз они на меня так смотрели перед тем, как произнести: «Неплохо бы тебе сходить к психологу». Это было после смерти отца, так что сейчас я в ужасе жду и якобы непринужденно упираюсь ладонью в стену, как будто меня вовсе не беспокоят выражения их лиц.

– Что? – спрашиваю я. – Почему вы так смотрите?

– Как «так»? – уточняет мама и подходит ко мне, проводит рукой по моей щеке и целует меня в лоб. – Я смотрю на тебя так, будто ты мой сын и я тебя люблю.

По моему взгляду она заметила, что я не купился и жду объяснений.

– Мы с бабушкой тут подумали, – сдается она, закатывая глаза, – что тебе не мешало бы прогуляться. Ну, осмотреться. Пока еще не совсем стемнело. Не отходи дальше, чем на пять кварталов, не забудь телефон, возвращайся через час, капюшон не надевай, руки в карманы не прячь. И не разговаривай с незнакомцами…

– Отличное предложение, – говорю я и улыбаюсь. Я не вру: мне действительно не помешало бы немного свежего воздуха. Да и растрясу сытную пиццу. Я выглядываю из окна гостиной и глубоко вздыхаю. Меня не оставляет мысль о том, как было бы здорово сейчас прыгать на паутине с Бруклинского моста, перескакивать на крышу автобуса, делать обратное сальто и мягко спрыгивать на землю.

Но здесь, в Восточном Гарлеме, где я никого не знаю и бывал только проездом, наверное, лучше будет просто пройтись. Я хватаю со стула кофту с капюшоном, у двери натягиваю кроссовки и завязываю шнурки. Мама целует меня еще раз, я беру ключи со стола, снова – надеюсь, в последний раз – выслушиваю, что гулять можно не дальше, чем в пяти кварталах от дома, телефон надо держать с собой, вернуться – через час, капюшон не надевать, руки в карманы не прятать, с незнакомцами не говорить, и, наконец, я готов спуститься по лестнице и отправиться изучать местность.

Я ПОДНИМАЮ рюкзак, который лежит у двери, оказавшийся неожиданно тяжелым. Закидываю его на плечо и машу на прощание маме и бабушке. Спустившись по лестнице, толкаю дверь и оказываюсь на темной прохладной улице. Натягиваю пониже рукава, застегиваю на кофте молнию. Здесь намного холоднее, чем мне казалось, но я ведь недолго пробуду на улице, только голову проветрю. В воздухе витает свежий аромат с нотками стирального порошка и… кажется, моторного масла. Так или иначе, чего-то грубого и едкого. Это напоминает мне о жизни в Бруклине. Направляюсь вдоль по тротуару и сразу замечаю на стене рисунки. Это портреты Розы Паркс, Мартина Лютера Кинга и еще одного, судя по всему, очень важного для общества чернокожего парня, которого никак не могу вспомнить (он в очках, с усами и напоминает профессора). Тени и очертания портретов не просто нанесены мазками краски, они созданы из тысячи слов на испанском языке. Некоторые несложно узнать: это amor, paz, esperanza , and paciencia [1] Любовь, мир, надежда и терпение ( пер. с исп. ). , – а другие я не понимаю: grandeza, cambio, derechos civiles [2] Величие, изменение, гражданские права ( пер. с исп. ). .

Наверное, этот третий тоже по-своему велик, решаю я и иду дальше.

Я слышу, как кто-то весело смеется – так хохотал мой дедушка, заливисто и заразительно, и рядом с ним не засмеяться самому было невозможно. Я оборачиваюсь на звук: оказывается, там двое – пожилой мужчина и парень моего возраста – нависли над домино и увлеченно играют. Взрослый с хлопком опускает кость на стол, поднимается из-за стола, по-старчески упирая руки в колени, и снова смеется.

– Думал, подловишь меня на каком-нибудь промахе, а? – говорит он трескучим голосом. – Попробуй в другой раз, малец. Я в эту игру играю дольше, чем ты живешь.

Я улыбаюсь, вспоминая своего дедушку. Мы часто играли в Проспект-парке в шашки и не замечали, как летит время: сидели среди зелени весь день напролет, пока закатные лучи не украшали небо. После смерти дедушки мы играли уже с папой: он хотел подхватить эстафету.

В кармане дважды вздрагивает телефон. Вытаскиваю его и смотрю на экран – сообщение: