Николай Лепота - Богомол Георгий. Генезис

– Нет-нет! Конечно, нет! – Понеслось со всех сторон.

Оказывается, все были в памяти и живы. Не онемели навсегда. Всё слышали. И сразу же вонзились в жизнь своими голосами.

Ворону от этой гнусности тошнило:

– Бя-ууу… – Вывалила она язык набок.

Всмотрелась и вознегодовала:

– Ах, мордофили! Шалопуты. Сошлись как на подбор – разлямзя на разлямзе! Титёшницы да мухоблуды! Хотя б один хабал нашелся, разошелся и всех послал их на …

Мощный гудок сорвал последнее значимое слово с клюва вороны. Изорвал. Разметал несостоявшиеся звуки.

Горожане обмерли и присели.

Острая струя пара сбила ворону с ветки, размозжив ее, разметав перья, и отбросив безжизненный мокрый комок далеко в сторону, шмякнув о глинистый склон холма.

За холмом притих невидимый город. Лишь кое-где над склонами поднимались макушки самых высоких зданий. Разгорался скромный свет фонарей. Поднимался бледно в небо. Мешал звездам блистать.

На первых желтых листьях, слетевших с тополей, лежала встопорщенная неказистая и жалкая воронья тушка. Остекленевший круг мертвого плоского глаза над треснувшим от удара сизым клювом был угрюм.

Глаз безжизненно, но пристально смотрел на людей. Они отражались в нем тусклыми мелкими букашками. Проваливались внутрь. Переворачивались. И там, внутри, вырастали, суетились и бегали. Метались и падали. Возводили полные ужаса глаза к небу. На лицах виднелась кровь и сажа.

Полукаркающий хрипящий голос вороны с того света возвещал:

– КррраХхх!

Гудок паровоза, порывистый и поспешный, пристроился к последнему вороньему «…хх».

…

Чугунный Воин приближался по дуге поржавевших от времени рельсов к специально сооруженному по случаю праздника помосту. Центральную часть его укрывал шатер. Шатер был оцеплен охраной.

Публика, окружая серый в свинцовых переливах вздыбленный непробиваемый спецшелк, колыхалась в наползающих сумерках, расцвечивая своей пестротой пейзаж тусклой рабочей окраины. Привнося в него некую праздничную дичь и несуразность.

Тяжко пыхтя, похрустывая железом и гравием, паровоз накатывал, занимая пространство. Свистел сдержанно. Тоньше прежнего. Чтобы не напугать важных особ.

Излишки мощи вылетали через клапан.

Густой пар, поднялся до крыши, растворив великолепное чудовище.

На экране, установленном напротив помоста, было видно, как в обогатительной установке паровоза секретное топливо булькает и вскипает, меняя своё агрегатное состояние. Как машина огненным ртом пожирает раскаленный кокс, летящий серыми маслянистыми ошметьями в зев топки.

Лучшие горожане и делегаты от цехов ловили жадными взорами небывалое зрелище. Косились то на экран, то на паровоз. Глаза их разъезжались. Усилием воли, дабы не окосоглазиться навечно, они их стягивали обратно к носу.

– Смотрите! Как пылает! – Непрерывно восхищалась соблазнительная дама.

– Чертей в аду от зависти тошнит. – Поддержал ее Курносый. Сказал, не понимая сказанного, но чувствуя важность и сладость слов: – Шипят в смоле копытцы. На их бы месте, я бы просто сдох от загляденья.

Пар вырвался вдруг с такой мощью, что паровоз содрогнулся. Внутри его разнесся стон. Стон небывалый. Как будто буйволу давили на кишки большими кулаками.

В первых рядах «ахнули»:

– Ах!

Какая-то женщина – из числа лучших жителей, собранных здесь – упала на струганные доски помоста, измяв туалет. Ее тут же подхватили и унесли. Праздника это не испортило, а лишь усилило его, наполнив магией сакральной жути.

Курносый, пряча губы в ладошку, сообщил:

– Он скоро полетит.

– Кто полетит?

Курносый завращал глазами, зашептал горячо в пунцовеющее ухо все той же соблазнительницы:

– Да – он же! Я слышал, что уже на месте подлетает. Подскочит и опять. Подскочит и стоит. Сто-иии-Т! – Притиснулся незаметно к ее влекущему телу. – И подлетает вверх. Пока не высоко. Но и не низко. Стоит и – раз!

– Такой большой и…

– …и полетит! – Отрезала Айседора.

Голос ее был зол и въедлив.

Курносый, не желая бабьих склок, сообщил таинственно:

– О! Слышите?

– Что?

– Слышите ли вы? Ну?.. – И шепотом кишечным: – Юлий ходит по помосту.

– Ворон рыщет по погосту! – Тут же отозвалось, разлетаясь в воздухе не известно из чего сгустившееся воронье потустороннее карканье.

Курносый побелел и закашлялся, хлебнув дыма небывальщины. Черные крылья закрыли свет. И разошлись. Никто не видел этого. Казалось, курильщик, забулькал-захрипел альвеолами.

Открытое курение давно было запрещено. И потому в кашляющее лицо немедленно вперились глаза законоблюстителя-регистратора Евстафия Корытова. Но не увидели ничего кроме детской доверчивой улыбки Курносого. За улыбкой не было ни единого клочка дыма.

– Я что-то вся немею, – сообщила интимно сладкая по виду дама.

И растрепанная спутница Курносого зашлась в испуге:

– И у меня вот тут вот все щекотит. По пояснице вниз.

– Вниз? В самый низ? – Все еще давясь сипящим дыханием, поинтересовался Курносый.

– До середины. И живот трясется.

– Ну, надо же…

– Испариной взялась. Печенка екает, как селезенка.

Соблазнительная дама вновь потянула одеяло на себя от живота и тряски растрепы Айседоры:

– А где же паровоз? Совсем его не видно.

Клубы молочного пара оседали. Из облака, твердой губой приникнув к самым рельсам, выступила влажная, в капельках конденсата чугунная решетка отбойника.

Репортер Ефим Шелудящийся черкнул в блокнот: «Глубокие краски. Мокрое железо. Тени и блеск. Виват тебе!»

Протуберанцы герба-солнца разгорелись.

Паровоз ухал и трясся. Всё сдерживая мощь. Всё давая ужаснуться собою в полной мере и вдоволь насладиться этим ужасом.

Айседора взяла инициативу в свои руки:

– Щас полетит!

– А ну-ка, Дорка! – Курносый тут же принял ее сторону и, выпучив глаза, принялся помогать взлету шипением и хотением:

– Шшшшш-И! Шшшшш-И! Иииии-Ях!..

И паровоз ответил ему:

– Фууу-Х!

Но не полетел. Обдал всех паром и замер.

…

На экране возник суперканцлер Юлий в козловых сапожках. На том же самом помосте, где и все они. Но в шатре. А может и где-то далеко в секретном бункере. Чтобы ему не навредили. В зеленом канцлерском мундире. С золотыми эполетами и позументом. Невидимый толпе он громом обрушился на нее:

– Детище Дум! Дерзновенных Мечтаний!

Детище наших трудов и желаний!

Каждому показалось, что суперканцлер гавкает и гнусавит. И каждый понимал, что ему это только кажется. И потому молчал до боли в скулах, не выдавая заблужденья.

Юлий грохотал и дребезжал, обращаясь к паровозу как к брату. Гавканье разносилось далеко вокруг и вдруг оборвалось натужным, но въедливым сипением:

– Вздыблен! Незыблем! Несокрушим!