Екатерина Соболь - Опасное наследство

Он зловеще улыбнулся, и меня захлестнула новая волна подозрений: что, если ударил меня все же он? Вернул себе титул и деньги, избавившись от меня.

– Тебе нельзя уходить, – серьезно прибавил Бен. – Оставайся, а? Поболтаем, как братья, покажу тебе свои изобретения, и…

Но я уже дернул на себя дверь, едва не упав от усилия, и побрел в темный сад. Ночной воздух, наверное, был чудесный и свежий, но я ничего не чувствовал.

– Джонни, стой! Вернись! – Я продолжал отупело двигать ногами, и Бен ледяным тоном бросил мне вслед: – А знаешь что? Катись, куда хочешь. Когда станет плохо, сам явишься.

– Нвлнуйся, не явлсь, – на ходу отрезал я.

Земля под ногами была черно-белой – где грязь, где подтаявший снег, – но мои голые ступни не чувствовали ни холода, ни воды. Вперед меня толкала надежда. Что, если это сон? Нужно просто лечь в постель, и тогда я проснусь. Ноги приходилось ставить очень точно – я боялся, что, если упаду, подняться не хватит сил.

– Быстро не ходи – оживленное тело совсем не то же самое, что живое, – мрачно посоветовал Бен, стоя в проеме двери. – Укачает и будет тошнить раствором. Придется срочно пополнять, а на тебя мне даже раствора жалко.

Он захлопнул дверь сарая, и все погрузилось во тьму, слабо подсвеченную луной. Я брел пьяной походкой, пытаясь ставить ноги на землю, не промахиваясь, – не чувствовал поверхность. Руки бессильно болтались, голова не держалась прямо, шея ослабела, как у старика. Но темный силуэт дома уже маячил впереди. Это придавало мне сил и помогало упрямо шагать через луг. Только бы попасть туда, и все будет хорошо. Жизнь не могла поступить со мной так ужасно.

Но она, похоже, могла. Я понял это, когда упал, обо что-то споткнувшись, и, в точности как предсказывал Бен, изо рта у меня выплеснулось немного прозрачной жидкости. Я завыл от отвращения, вытер рот и встал. Нет уж, ничто меня не остановит.

Дверь, к счастью, была не заперта. Я ввалился в темный холл и, постанывая от натуги, начал восхождение на второй этаж. Ноги не слушались, я хватался обеими руками за перила, как матросы на картинках хватаются за швартовочный трос. Потом испугался, что напугаю стариков до коллективного сердечного приступа, но в доме стояла гробовая тишина, – похоже, в моем сне слугам не было места.

Зато спальня выглядела прямо как настоящая, точно такая, какой я ее помнил. Всхлипывая от пережитого страха, я разрыл одеяла, рухнул в гостеприимные объятия постели и закрыл глаза.

Но сон не пришел. Я лежал и лежал, потом перевернулся на спину и уставился в темный потолок. Как же мне проснуться, если я не могу заснуть? Ущипнуть себя, чтобы разбудить, я не решился, – не хотелось трогать это жуткое тело. В углу комнаты стояло зеркало, перед которым я недавно одевался на бал, и я решил, что буду очень храбрым. Поднялся с кровати и подошел к нему.

И отшатнулся, как-то сразу поверив, что это не сон: я не смог бы выдумать такого кошмара. Поднял руку и коснулся уныло висящих волос, синих губ. Чуть приоткрыл рот и высунул кончик языка, но тут же убрал его обратно – и правда черный. Кожа – бледно-серая, постаревшая, глаза – мутные. Искривленная, кособокая фигура, голова заваливается набок. Ничего страшнее я в жизни не видел.

Я бросился на третий этаж. Вполз туда, держась за перила, и кинулся в ту комнату, где… Где…

Синяя гостевая спальня, как и все прочие, была застлана ковром. Около двери на ковре обнаружилось темное пятно, уродливое, засохшее. Я с трудом опустился на колени рядом с ним – на то же место, куда сел тогда, оглушенный ударом. Из безжалостных глубин моей памяти всплыло воспоминание, что последним моим движением было падение вправо, тяжелое и бесконтрольное, как у неживого предмета. И теперь, упираясь слабыми руками в пол, я осторожно опустился вправо.

Жуткое пятно на ковре оказалось прямо у меня перед глазами. Оно расходилось в стороны от той точки, где приземлился мой висок, – и вот так, лежа на месте своего убийства, я наконец понял: все это – правда.

Я умер. Я мертвец. Бен с помощью демонической машины вернул меня, но не совсем. Нормальным, как прежде, мне не стать.

Какое-то время я лежал, таращась на тяжелые каминные щипцы, прислоненные к стене: кто-то заботливо поставил их, хотя раньше они наверняка лежали рядом со мной. Потом с истерическим бесстрашием, которого сам от себя не ожидал, я кое-как сел, выплюнув себе на рубашку еще немного безвкусной жидкости, – расплата за резкую смену положения. Держась за косяк, встал с того места, которое, по всем законам природы, не должен был покинуть на своих ногах.

Я спустился к себе в комнату и следующие полчаса посвятил застегиванию пуговиц: на штанах, рубашке, жилете, сюртуке. Сколько на одежде пуговиц, начинаешь замечать только тогда, когда приходится справляться с ними негнущимися, одеревеневшими пальцами. Неприятнее всего в этом, пожалуй, была необходимость все время смотреть на свои жуткие синие ногти. Первые пуговиц шесть я тихонечко выл, потом достиг таких глубин отчаяния, что умолк. Для того, что я собирался сделать, мне жизненно необходимо было иметь пристойный вид.

«Жизненно необходимо». Ха-ха.

Разделавшись с пуговицами, я нашел в гардеробной ботинки, которые раньше были мне малы. Теперь они оказались впору. Пришлось потратить немного сил на победу над носками, а еще – повязать шейный платок. Платок я выбрал белоснежный, под цвет лица. Ха, неплохое было бы надгробие: «Граф Гленгалл. Не терял остроумия даже после смерти».

К зеркалу я все-таки подошел, и в этот раз твердо выдержал вид того, что там предстало. Да, этот юноша мертв, зато одет, как подобает джентльмену. Цилиндр на голове, правда, не держался – там, куда меня ударили, голова деформировалась, и шляпа тут же упала, так что из дома я вышел с непокрытой головой.

Тот берег реки, что краешком попадал на нашу землю, был пологим, так что этот вариант я отмел. Хотелось эффектного прощального жеста, поэтому я вышел за ворота, прошагал с четверть мили по пустой улице и вышел к мостику через ту же реку, но выше по течению. В голове царила приятная пустота – мысли все равно уже не понадобятся и ни к чему не приведут.

Обычно здесь было людно, но сейчас даже фонари не горели, мост был мрачен и тих. То, что нужно. Я крепко взялся за перила моста и кое-как перевалил свое неуклюжее тело на другую сторону. Умостив пятки на узком выступе и сжав обеими руками перила, я выпрямился.

На меня накатило облегчение. Жизнь имеет смысл, когда полна удовольствий и красоты, а какой смысл в такой полужизни? Старик Маккеллан говорил, что меня полюбят таким, какой я есть, но вот уж глупость: таким монстром, как теперь, меня уж точно не полюбит никто и никогда. Прощай, мир. Ты меня отверг, теперь я тебя отвергаю.