Игорь Ташин - Колыбель за дверью

Вообще, эти секонд-хенды стали истинным спасением. Раньше одеться была проблема из проблем. Картузов не любил вещи низкого пошиба – лучше одну, но хорошую. Да где ж ее возьмешь? А теперь он, всего за двадцатку, щеголял в настоящем, почти новом шотландском свитере. Да здравствует секонд-хенд!

Слегка помятая пачка “Примы” лежала на своем месте между носками и халатом. Картузов распечатал НЗ и извлек заветную отраву на свет божий. Сигарета, оказавшись в руках, вызвала некоторые сомнения: а стоит ли? Поколебавшись, он все же решился и закурил. Первая затяжка вызвала тяжелый спазм, и желудок попытался было низвергнуть свое содержимое наружу. Но, то ли содержимое было слишком незначительным, то ли сказалось многолетняя школа – так или иначе, а дело пошло. Давясь и кашляя, Картузов наполнил комнату клубами дыма, то и дело прикладываясь к носику чайника.

Сидя на покосившемся стуле, дымя сигареткой и попивая воду, он встретил рассвет.

Ровно в шесть часов тридцать минут зазвонил старый будильник.

Максим Андреевич поднялся со стула, выключил шипевший пустым эфиром телевизор и отправился на кухню кипятить чай.

Новый день неизбежно начался.

Где только не пришлось служить Максиму за свою жизнь. На каких только должностях не довелось работать.

Сын профессора словесности Ленинградского Государственного Университета, Максим Андреевич Картузов, окончивший заведение с отличием и красным дипломом, даже не помышлял в бытность студентом, с какими производственными задачами ему придётся столкнуться. Все прочили ему блестящее будущее, аспирантуру и место на кафедре, а к тридцати докторскую степень. Да так бы оно и случилось, не реши он «сходить в народ» и поработать в должности простого преподавателя русского языка и литературы.

Картузов был поздним ребёнком от второго брака, как следствие, любимым сыном – кстати, единственным. Была ещё старшая сестра по отцу, но с ней Максим даже не был знаком: мутная история, о которой папа не распространялся.

Максим, весьма лапидарно, объяснил пожилому родителю все свои устремления, порывы и твёрдо стоял на своём. Папа выслушал, скандала затевать не стал – любимец, как ни крути – напротив, благословил на «народничество», тем более, что это был плюс для биографии будущего профессора.

Таким образом, Картузов, или Макс, как называли его друзья: во-первых, Максим, а во-вторых, аббревиатура первых трёх заглавных букв – имени, отчества и фамилии – получил направление в «обычную» элитарную среднюю школу.

Он любил своих учеников, а ученики любили его. Такое тоже случается. Максим Андреевич жил в гармонии с миром, но на беду полюбился с учительницей химии, Лидочкой.

С тех пор, Картузов часто повторял: «Я – жертва неудачной химической реакции», не уточняя, впрочем, какой именно. Лидочка через год коварно и неожиданно ушла от него к летчику второго отряда Пулковского авиапредприятия, летающего в Рим, Париж и Лондон.

Тогда-то Картузов и запил, неожиданно для себя, лихо и бесшабашно. Остановился уже после увольнения из школы «по собственному» и взялся за голову, периодически срываясь – справедливости ради заметить – в алкогольный штопор на недельку-другую, отчего и имел столь же периодические неприятности. Пока ещё был жив папа, Максим держался, но после скоропостижной кончины отца от инфаркта, тормоза ослабли и его несло.

В трудовой книжке Картузова значились должности: лектор общества «Знание», электромонтер, вахтер, сторож, сантехник, дворник, рабочий садово-паркового хозяйства, страховой агент, продавец (бананов с уличного лотка, но это не записано), приемщик в видеопрокате…

В последней должности приемщика работал Максим уже полгода до сегодняшнего дня. Неделю работать с девяти утра до девяти вечера, неделю отдыхать. Такой график Максима Андреевича устраивал. Именно сегодня была его очередь заступать на недельную вахту.

Тепло, светло, чисто. Сиди, почитывай книжечку, когда клиентов нет, попивай чаёк, думай или скучай. Приёмник тихонько мурлычет любимую станцию «Эрмитаж», клиенты – по большей части, люди спокойные. Красота… Платили не много, но и не бедно – три зарплаты того же учителя средней школы. Но и запросы его невелики: продукты дешевые есть, сигареты есть, водка, при желании, тоже. Картузов даже откладывал «на чёрный день», покупая доллары мелкими купюрами у местных фарцовщиков – жизнь научила не верить в стабильность рублей и копеек. Почему мелкими? На крупные не заработал. Главное не прогулять. Больше всего он боялся потерять эту работу. Устраивался по протекции школьного приятеля и получил строгое предупреждение – хоть раз прогуляешь, можешь не выходить.

Потому-то ни о каких «продолжениях» не могло быть и речи. Макс вообще был человеком обязательным и ответственным, когда того требовали обстоятельства.

Максим несколько раз за утро сходил под контрастный душ, побрился, оделся в чистое. Среди друзей он слыл чистюлей, не терпел грязной одежды и неряшливости в облике. Отпивался чаем, сварил и съел две тарелки овсянки типа «Геркулес», закусив пакетом активированного угля. Уже к половине девятого Картузов выглядел, хотя и слегка подвявшим, но свежим огурцом. Увидев его в коридоре, Роза Семёновна одобрительно кивнула и молча показала большим пальцем «Во!». Максим смущённо улыбнулся в ответ, прижал руку к сердцу и поклонился, прося прощения за ночную вылазку; после чего надел куртку, вычищенные ботинки и вышел из дому, неся в старомодном, ещё отцовском портфеле из телячьей кожи, тормозок с обедом: всё та же сердобольная овсянка и отварной окорочёк с американской родословной, смазанный горчицей. Чай, сахар и печенье они с напарником покупали в соседнем магазине и оставляли друг другу по смене. Ещё в портфеле лежал Трамвай «Желание» Теннесси – пьеса, которую Картузов любил перечитывать для приведения своего внутреннего мира к относительной гармонии.

Выйдя на Ленинский проспект, где располагался его дом, Максим потихоньку шёл в сторону Московского, любуясь первыми мгновениями завораживающей ленинградской осени.

Стояло бабье лето; ясные солнечные деньки тешили душу, напоследок, перед хмурой осенней хлябью, наполняя невесомой радостью, воздухом и светом. Клёны в скверах, пламенея, вздымали к небу раскидистые кроны, возвышаясь над кружевом расцвеченного осенней пастелью кустарника, словно межсезонные светофоры, перекатывая то багрянец, то золото листьев, а по сторонам, надменной голубизной тенили патриархально-чопорные ели, безразличные к червонным красотам. Кошки, живущие в подвалах и на чердаках, выбрались на свет божий и намывали шёрстку, принимая солнечные ванны, щурились лучам солнышка, а освежённый после ночной уборки город, прихорашивался в начале новой недели трудовой. Над городом, ввысь и в стороны, раскинула свои крылья выцветшая за лето лазурь низкого осеннего неба, по которому неумелый декоратор мазнул то там, то тут, белилами редких облаков.