Рошани Чокши - Серебряные змеи

– Если ты мне понадобишься, колье потеплеет и немного стянет твою шею, – сказал он. – Тогда ты сможешь сообщить мне обо всем, что тебе удалось обнаружить. В свою очередь, я поделюсь с тобой своим прогрессом по нахождению Божественной Лирики .

Лайла отпрянула назад.

– Хочешь надеть на меня ошейник ?

Северин поднял запястье, показывая оставленные ею метки.

– Я хочу отплатить услугой за услугу. Разве мы не должны быть равны во всем? Разве не об этом мы договаривались?

Его слова были искаженным эхо их первой встречи. Ярость сдавила горло девушки, и Северин сделал шаг к ней.

– Не забывай, что это ты пришла в мои покои и потребовала, чтобы я сделал тебя своей фальшивой любовницей.

Зачарованные бриллианты знающе мерцали на свету, словно насмехаясь над ней: А чего еще ты ожидала? Северин поднял колье с мягкой обивки футляра, и сверкающие льдинки повисли в воздухе.

– Полагаю, у тебя нет возражений.

По ее венам пробежал лед. Возражения? Нет. Лайла хотела жить, наслаждаться окружающим миром. Она не узнавала незнакомца, стоявшего перед ней. Чем дольше она смотрела на него, тем больше он напоминал ей надвигающуюся ночь, и ее глаза постепенно привыкали к темноте.

– Никаких возражений, – сказала она, выхватив колье у него из рук. Она сделала резкий шаг вперед, ощутив вспышку удовольствия, когда он вздрогнул от неожиданности.

– Разница между бриллиантовым колье и бриллиантовым собачьим ошейником лишь в том, кто его носит. Имейте в виду, что не только собаки могут кусаться, месье.

Санкт-Петербург, Россия

Энрике потуже завязал шарф, как будто это могло защитить его от русской зимы. Снежинки кружились в воздухе, оставляя ледяные поцелуи на его шее. Город Санкт-Петербург колебался между старой и новой магией: электрические уличные лампы излучали золотой свет, и мосты изгибались, как распростертые крылья ангелов, но при этом тени казались слишком острыми, а зима пахла теплой медью, как засохшая кровь.

Энрике и Зофья шли вдоль Невы, которая блестела, словно черное зеркало. Огни роскошных домов на Английской набережной – одной из самых величественных улиц города – отражались на гладкой поверхности реки. Не потревоженное ветром, отражение в Неве выглядело так, словно в воде существовала другая, параллельная версия Петербурга.

Иногда Энрике верил в существование таких миров, созданных из решений, которых он не принял, из дорог, которыми он не последовал. Он посмотрел на воду, где покачивалось изображение другого, ледяного Санкт-Петербурга. Может, в том мире Тристан был жив. Может, они пили какао, делали смешную корону из мишуры для Северина и думали о том, как незаметно утащить с кухни бочку заграничного шампанского, предназначенную для ежегодной рождественской вечеринки в Эдеме. Может, Лайла не бросила выпечку, и Эдем все еще пах сахаром, а они с Зофьей сражались за лишний кусочек торта. Может, Северин не отказался от своего наследия, и тот, другой Энрике, был не только членом Илустрадос, но и любимцем Парижа, окруженным толпой почитателей, которые с восторгом ловили каждое его слово.

Может.

Неподалеку от них тяжелый бой часов Санкт-Петербурга пробил восемь часов вечера. На мгновение Энрике замер, а затем услышал этот звук: серебряный звон венчальных колокольчиков. Через два часа пара молодоженов в Соборе Казанской иконы Божией Матери и их свадебная процессия пронесется по этим улицам в запряженных экипажах. Значит, у них в запасе еще оставалось немного времени. В поместье антиквара их не ждали раньше четверти девятого, и прогулка была долгой. На втором ударе часов Энрике вздрогнул. Всего через час Северин и Лайла встретятся в Мариинском театре, чтобы подготовить ловушку для антиквара и заполучить Тескат-линзы. Энрике не хотел бы оказаться между Северином и Лайлой, даже если бы сам Господь пообещал ему прощение всех грехов и место в раю. Решив, что эти мысли можно счесть богохульство, он перекрестился.

Рядом с ним шагала Зофья.

На сегодняшний вечер она превратилась в худощавого молодого человека. Ее светлые волосы были убраны под широкую шляпу, ее изящная фигура скрывалась под пальто с толстой подкладкой, а небольшой рост девушки корректировался с помощью специальной обуви, которую она, конечно же, изобрела сама. Из нагрудного кармана пальто торчала накладная борода, которая, по словам Зофьи, слишком сильно чесалась, чтобы носить ее постоянно. В отличие от Энрике, она совсем не дрожала. Казалось, она наслаждалась холодом, словно он бежал по ее венам.

– Почему ты так на меня смотришь? – спросила Зофья.

– Мне нравится на тебя смотреть, – сказал Энрике, а затем, испугавшись, что это прозвучало странно, он добавил: – В том смысле, что ты выглядишь почти убедительно и я одобряю твой вид на эстетическом уровне.

– Почти убедительно, – повторила Зофья. – Чего мне не хватает?

Энрике указал на ее рот. Голос девушки выдавал ее с головой.

Зофья нахмурилась.

– Я так и знала. Должно быть, это передалось генетически, от моей матери, – она надула губы. – Я думала, что мои губы побледнеют от холода, но они всегда слишком красные.

Энрике открыл и закрыл рот, не в состоянии подобрать слова.

– Ты же это имел в виду? – спросила она.

– Я… да. Само собой.

Теперь, когда она об этом заговорила, он был просто обязан посмотреть. Теперь он думал о ее губах, красных, как зимнее яблоко, и о том, каковы они на вкус. Затем, осознав свои мысли, он потряс головой. Зофья тревожила его. Это ощущение подкралось к нему совсем неожиданно и накрыло его с головой в самое неподходящее время. Энрике заставил себя думать о Гипносе. Гипнос его понимал. Он понимал, каково это – жить с трещиной в душе, когда ты не знаешь, какая сторона возьмет вверх: испанская или филиппинская, колонизаторская или колонизированная. Сейчас их отношения сложно было назвать серьезными, и Энрике это устраивало, но он хотел большего. Он хотел, чтобы кто-то всегда искал его взглядом, заходя в комнату, смотрел ему в глаза, словно в них таились все секреты мира, и заканчивал за него предложения. Кто-то, с кем можно было бы разделить последний кусочек торта.

Может, ему удастся найти такого человека в Гипносе.

Тристан был бы счастлив, если бы они все смогли жить полной жизнью. Энрике коснулся цветка, выглядывающего из-за лацкана пальто, и пробормотал молитву. Это был засушенный лунный цветок – последний из созданных Тристаном. Когда эти цветы были свежими, они могли впитывать лунный свет и сиять в течение нескольких часов. В засушенном виде они становились лишь призраками своей прежней красоты.

– Это же цветок Тристана, – сказала Зофья.