Елизавета Рыкова - Ловцы снов

Значит, тот старшеклассник, который проходил через двор у меня за спиной, опасен.

Теперь Хлоя. За последний год я был у неё на ковре примерно сто тысяч миллионов раз. Теперь ясно, она надеялась, что я снова связался с плохой компанией. Вот почему она так изменилась в лице, когда я сказал, что меня ждёт друг. Потому что Кори Мит тоже оставался в школе. Наверное, Хлоя вообразила, что мы готовимся провести приятный пятничный вечерок за избиением детей и женщин. А я бы легко мог заложить дружка. Это была бы хорошая разводка на сильные эмоции.

Ну почему Хлоя – именно Хлоя? Почему она не может быть обыкновенной училкой, которая не учитывает ничьих особенностей? Хотя, наверное, я сам виноват. Слишком часто ссылался на свою болезнь, и вот теперь Хлоя слишком много знает про una corda. Надо быть паинькой и держаться от неё подальше.

И ещё. Хорошо бы узнать, насколько опасен этот Кори Мит. Я бы забил, но теперь, когда поблизости постоянно была Эгле… короче, я не мог втягивать её в неприятности.

Неважно, что она об этом думает. Если ей захочется неприятностей, пусть ищет их сама. Я присоединюсь, конечно. Но в свои втягивать точно не буду. Мои неприятности – это только мои неприятности. И точка.

Глава 4. Соединение установлено

Эгле стояла ко мне спиной. Временами делала несколько медленных шагов вперёд и снова останавливалась. Я смотрел на неё и гадал, какое у неё сейчас выражение лица. Она шла уже минут десять. Всё шла и никак не могла пройти эти жалкие сорок метров, которые я наотрез отказался идти вместе с ней. У меня исчезающе мало принципов, связанных с взаимоотношениями. И вот это был один из них. Знакомство с морем – это то, что надо совершать в одиночку, если есть такая возможность. По правде говоря, я всегда считал, что в Ленхамаари только одна достопримечательность – вот этот песчаный пляж, поросший морской мятой, пустой практически в любое время года. И живое огромное пространство, начинающееся за ним, чаще всего – серебристо-зелёное.

Ну, ещё в списке достопримечательностей Ленхамаари был Альбин Кейн, конечно же.

Была и другая причина, по которой я не пошёл с Эгле. Её болезнь отличалась от моей. Очень странно получилось. Мой синдром описывался словами, которые означали приглушённость и слабость. Una corda – указание для пианиста нажать левую педаль, которая заглушит две из трёх струн под ударом молоточка. А Эгле была резонатором. С ней происходило то, что происходит с фортепиано, когда зажата правая педаль и все три струны открыты. То есть не три, а три умножить на восемьдесят восемь. Ничего так диапазон. В этот момент фортепиано реагирует на любой звук. Струны начинают резонировать, стоит только хлопнуть в ладоши рядом или просто что-нибудь сказать.

Вот и с Эгле было так же. Она очень легко поддавалась влиянию чужой мелодии. Они заполняли её полностью. Она как будто становилась другим человеком. Всё и так достаточно сложно, когда ты подросток. Просто представьте, насколько всё может быть хуже, когда ты – совершенно точно не ты, и каждый день по-разному. Это не означало, конечно, что у неё не было собственной мелодии, просто из-за тысяч чужих было трудно её выцепить. Не такая опасная болезнь, чтобы умереть, но свихнуться годам этак к шестнадцати – очень даже можно. С этой точки зрения, я был не таким уж плохим вариантом друга, который вечно крутится поблизости. Конечно, со стороны мы казались просто двумя больными una corda. Но зато слабенькая моя мелодия почти не глушила внутреннее звучание Эгле. Всех остальных я тоже не глушил. Но из-за меня они держались подальше. Такой резонанс Эгле было легче переносить. Так сказать, я ей не очень мешал, в отличие от большинства здоровых. И делал так, чтобы они не мешали. Здоровые вечно чем-то недовольны. Не то чтобы без причин. Но одно дело – ныть из-за собственных проблем. И совсем другое – часами переживать из-за людей, с которыми ты даже не знаком.

…Эгле несколько минут стояла у серебристо-зелёной кромки, глядя, как волны набегают на берег и откатываются обратно. Ей не пришло в голову снять туфли и зайти в воду. А может, и пришло, просто она решила этого не делать. Когда она всё-таки захотела коснуться морской воды – опустилась на колени, протянула руки к волнам и сидела так долго-долго.

Когда она снова подошла ко мне, по её лицу было совершенно невозможно понять, что она чувствует. «Что, если у моря тоже есть мелодия, и сейчас она отозвалась у Эгле резонансом?» – пронеслось в мозгу.

– Ну как? – спросил я.

Эгле медленно покачала головой.

– Я специально пыталась запомнить слова, которыми буду рассказывать впечатления… но сейчас снова слышу тебя. И ничего не изменилось. А значит, – она чуть-чуть улыбнулась, – ты думаешь про море точно то же самое. Значит, ты знаешь – как.

Я знал. Конечно же, я знал. И просто молча кивнул, когда она договорила.

Хорошо, что она теперь тоже знала. И ещё лучше – что знала то же самое. Вернее, так же.

Потом мы ушли немного дальше, к скалам. Там, на пригорке, мы разбили лагерь. Остаток вечера мы грызли вафли и болтали. Так оживлённо, как только могут болтать два человека с una corda.

– Почему-то все странные слова как-то связаны с фортепиано, – сказала Эгле после продолжительной паузы. – Никогда не замечал?

– Странные? – Я запустил камешком в сторону моря. Не добросил, конечно.

– Ну, например, наши болезни.

– Не просто замечал, – хмыкнул я. – Так и есть. Всякими названиями занимаются теоретики. А теорию легче всего объяснять на фортепиано, её пианисты и придумывали.

– Не знала. – Эгле потянулась за вафлей.

– Да ладно. Это же в началке объясняют.

– В началке я занималась дома, – сухо ответила Эгле. – Возможно, репетитор как раз хотел мне об этом рассказать, когда мне стало невмоготу беспокоиться, выключен у него дома утюг или нет.

Я мысленно отвесил себе пинка.

– Извини.

– Не парься. По тебе не видно, но я-то знаю, что ты раскаиваешься.

Она улыбнулась краешком рта. Я оценил этот подвиг ответным сокращением лицевых мышц. И поклялся больше никогда не упрекать её за то, что она чего-то не знает.

Но только её, конечно.

– Так вот. – Прокашлявшись, я начал снова. – Есть миф, что люди раньше были птицами. Поэтому петь они умели всегда. Потом те из них, что произошли от дятлов, придумали ритм и барабаны. Те, что произошли от певчих птиц, придумали флейты и мелодии. Это были два рода с разных территорий, там ещё душещипательная такая история была, он, мощный, словно раскаты литавр, она, нежная, словно песнь флейты… не суть, в общем, там всё как обычно. Главное, что в конце этой истории удар объединился с мелодией, так появился третий род – струны.

– А когда появляются пианисты? – Эгле подтянула ноги к себе и обхватила их руками. Майская земля ещё не прогрелась, а солнце почти село.