Артур Янов - Первичный крик

14 июня

Сегодня заканчивается шестнадцатая неделя моего курса первичной терапии. Я не знаю, имеет ли это какое‑то особое значение, но сейчас я думаю о том, каким я стал свободным и раскованным, испытывая чувства, которых был лишен всю свою жизнь.

Вечером во вторник я не испытал ничего особенного, и когда думаю об этом после сегодняшних переживаний, то думаю, что я пытался оживить старую первичную сцену — любую, чтобы только пережить первичную сцену. Я прожил очень хорошую неделю несмотря на то, что перенес физическое заболевание — простуду. Мое ментальное и эмоциональное «я» не обратило на эту простуду никакого внимания. От простуды может страдать только мое больное, нереальное «я». Итак, эта неделя и большая часть предыдущей прошли, можно сказать, на славу.

Также как День матери в прошлом месяце, так и День отца сегодня заставили меня пережить мучительную боль за мою драму и трагедию моей семьи. Я просто не стал никак отмечать День отца, также как пропустил и в мае День матери. Для меня эти праздники пусты, в них просто нет никакого содержания. Если бы я продолжал оставаться мстительным невротиком, я бы думал, что мое нынешнее поведение — это, своего рода поэтическое возмездие. Они наплевали на меня с первых дней моей жизни, и вот теперь я повернулся к ним спиной. Но теперь для меня это полное безумие, для меня нет больше такого понятия, как «повернуться к ним спиной» или «отплатить им той же монетой». В наших отношениях просто ничего нет, я не чувствую ничего, кроме пустоты, и от этого мне очень больно.

Мою трагедию усугубляет еще и то, что мои старики изо всех сил стараются найти во мне поддержку, изо всех сил цепляются за меня. С тех пор как я женился, они весьма расточительно осыпают меня всяческими благодеяниями, чтобы сохранить меня при себе, словно пришпиленную булавкой к доске бабочку. Вначале это было громогласное заявление моей матери: «Помни, что этот дом всегда будет твоим». Потом они буквально силой заставляли себя писать мне один раз в неделю, когда я работал в Корпусе Мира, хотя до этого они ни разу в жизни не написали мне ни строчки, когда я выезжал в лагерь за пределы штата, когда ездил в Европу. Они ежегодно дарят мне на день рождения подарки ценой в 10 долларов, также как и Сьюзен, они делают нам подарки на день свадьбы, мы получили пятьдесят баксов на обзаведение. Дерьмо. На самом деле, все это, соответственно их образу мышления, должно показать мне любовь и заботу, которые — как они думают — они выказывали в отношении меня всю их жизнь. Поэтому они не могут понять, почему в течение последних трех месяцев я не хожу к ним в гости и не звоню им по телефону. Полагаю, что они хотят заставить меня почувствовать вину.

Но это время ушло, как и время многого другого. Вероятно, я никогда не буду чувствовать себя виноватым, во всяком случае теперь, после стольких часов борьбы с этими пережит-

ками в кабинете Арта и после стольких, много более мучительных часов, какие я провел дома наедине со своим смятенным и больным разумом. То, что я чувствую — то, что я должен был почувствовать, чтобы поправиться — это пустота, которая стала моей наградой за все мое отчаянное стремление обрести родительскую любовь. Я слишком многое понял о самом себе и о своих чувствах. Понимание — это просто чувство и связи чувства.

Так что, когда происходит нечто подобное тому, что творится сегодня, когда дети — старые и молодые — «чествуют отца твоего», я не вижу в этих действах никакого смысла. Для меня это будет еще одно бессмысленное усилие ради продолжения невротической тяги к завоеванию любви папочки и мамочки. Напрасны эти усилия. Мне не за что чествовать моих родителей, мне не за что их уважать. Я воспринимаю их в точности такими, какими они были всегда — людьми, не любившими меня и не заботившимися обо мне. Но я также отчетливо понимаю, что они и сами стали в раннем детстве точно такими же жертвами, какой они впоследствии сделали меня. Они ничего не видели, они ничего этого не осознавали, они были тупы и не обладали знанием и прозрением. Поэтому я не могу просто отбросить их, как ненужный хлам за все, что они со мной сделали. Я не могу их ненавидеть. В конце концов, я не могу обвинять их за все, что произошло, потому что, начиная с того дня, когдая обрел знание, вся ответственность за мое душевное здоровье целиком легла на мои плечи. Поэтому дни, подобные сегодняшнему, для меня исполнены глубокой печали, так как напоминают мне о большой лжи, которая испортил ажизнь мне, моим братьям и моей сестре, да и всем людям. В действительности во всем этом нет ничего, ровным счетом ничего. Я счастлив, что стал свободным человеком и могу ничего не испытывать по этому поводу, чувствовать эту пустоту, это ничто. Будь я до сих пор болен, я боролся бы за то, чтобы почувствоватьсмысл, я бы боролся за то, чтобы почувствовать одобрение за мои инфантильные подарки, боролся бы за возвращение любви, которой никогда не было ипомина, боролся бы за то, чтобы навеки остаться больным. Ничто — не слишком приятная штука. Ничто. Вот ивсе, что я могу об этом сказать.

Сегодня прошло двадцать недель первичной терапии. У меня нет настроения и желания писать выводы относительно себя, или даже написать нечто вроде свидетельства, но есть несколько важных вещей, которые я все же хочу о себе сказать. Двадцать недель назад я был человеком, «дошедшим до ручки». На предыдущих страницах этого дневника я уже писал о своих жалобах и заскоках, которыми проявлялось мое сумасшествие. Теперь я хочу написать, каким я вижу себя со стороны и каким я себя сейчас чувствую.

1. Я стал практически свободным от компульсивного, насильственного поведения. Я бросил курить, ограничил себя в еде, перестал перекусывать между основными приемами пищи. Я никогда не грыз ногти и никогда не пил в избытке алкогольные напитки. Это никогда не было для меня проблемой. Однако я все же вычеркнул вино из своего меню, и хотя я свободен в выпивке, я все равно не пью. Раньше я воображал, что это по- светски — пить вино за обедом, но теперь я так не думаю.

2. Я стал редко проявлять враждебность. Раньше я испытывал враждебность по отношению ко всем, с кем встречался или сталкивался. Это были кто угодно — дорожные полицейские, учителя, врачи, служащие автомобильных стоянок, рабочие бензоколонок, официантки — список можно продолжить до бесконечности. В девятнадцать лет кулачные драки были для меня в порядке вещей, и так продолжалось, хотя драки стали реже, еше год—два. Я тешил себя тем, что бросал на людей подозрительные, грязные взгляды, пользовался жутким жаргоном, ругательствами, которые готов был обрушить на голову любого человека по малейшему поводу, а иногда и без повода. Сегодня — и это началось через одну—две недели после начала терапии — я стал практически кротким и мягким. Мне даже не стыдно употребить это слово, описывая самого себя. Теперь я — простой добрый человек. По роду работы мне часто приходится сталкиваться со взрослыми людьми, которые до сих пор дерутся и с другими, кто охотно пользуется бранными и оскорбительными словами. При этом я теперь остаюсь неуязвимым для них. Такое положение кажется мне