Михаил Нестеров - Черный беркут

— Крепкий. Но уже бесноватый. Через три дня сойдет с ума. Я всю жизнь лечил душевнобольных, повидал всякого.

Безари отпустило. Он сам неправильно поставил вопрос. А наивный старик ответил в лоб! Но ему нужно именно это! Три дня... Значит, еще три дня осталось до превращения человека в животное. Интересно, какими будут глаза у этой собаки? Преданные или с синим отливом бешеного пса?

Безари опустился на корточки. Поднял с земли палку и приподнял ею голову пленника.

— Слышишь? Три дня. Но я не застрелю тебя, я передумал. Тебя насмерть забьют ногами мои люди. А чтобы ты не кусался, тебе вырвут зубы.

Расмон не сдержался и сильно ткнул палкой в лицо пленника. Удар пришелся в щеку, кожа лопнула, кровь медленно потекла по густой щетине.

Губы Орешина дрогнули, он с трудом приоткрыл рот и засмеялся.

Другой бы не разобрал в этом булькающем хрипе смех, но Безари слышал его отчетливо. И ему захотелось тут же, сию минуту, вытащить эту мразь из клетки и придушить собственными руками.

Усилием воли он сдержался. Некоторое время сидел с закрытыми глазами.

Старик Хаджи качал головой. Он не решился сказать Безари правду: похоже, он ошибся и этот человек еще не скоро сойдет с ума. Что-то питало его душу так же сильно, как солнечные лучи нещадно сжигали его тело. И пленник еще раз удивил Безари. От звука его голоса таджик вздрогнул.

Орешин говорил невнятно, иссохшие губы едва повиновались, язык царапал шершавое нёбо.

— Теперь слушай меня... Ты так упорно внушал мне, что моя жена перед смертью подверглась издевательствам, что я наконец понял: ты лжешь. Ты не сказал и слова правды. Она жива. Слышишь, ты, трусливый шакал!.. Ты боишься — и правильно делаешь. Ты не знаешь то, что знаю я. Ну, спроси меня.

Безари долго, очень долго сидел с закрытыми глазами. Когда он открыл их, встретил насмешливый взгляд пленника, услышал дерзкую речь:

— Тебе не удастся во второй раз уйти. Нет... Тебя возьмут, Безари. До недавних пор я считал тебя воином. Ошибся...

Орешин истратил последние силы, голова его тяжело опустилась на колени.

Безари встал, отбросил палку.

— Ты оскорблял меня потому, что слаб. Ты один. Ты думал, что я приду в ярость от твоих слов, достану пистолет и пристрелю тебя на месте? — Расмон покачал головой. — Нет, ты действительно ошибся. Ты сгниешь в этой клетке. В рассудке или в безумии, но сгниешь. Тебя уже жрут черви.

Орешин нашел в себе силы снова поднять голову:

— Безари... Ты забыл сказать о моей жене. Ну, давай!

Расмон, отвернувшись от пленника, положил руку на плечо Хаджи.

— Ты стал совсем старым, табиб... Только желудок как у молодого.

Он резко развернулся и пошел прочь.

В этот вечер молчал тамбур, не слышно было заунывного голоса...

Две высокие скалы в трехстах метрах от автомобильной дороги и небольшая ложбина с выходом на горную тропу служили хорошим укрытием для отряда Кавлиса. Сюда они добрались на рассвете. Молча, сосредоточенно стали готовить оружие.

Михаил Зенин выпотрошил шнек «бизона» и начал закладку патронов. Вначале он заложил четыре трассера, остальные шестьдесят два патрона — обычные. В бою при интенсивном огне в голову не придет считать выпущенные из автомата пули и ждать, когда вслед за последней отработанной гильзой щелкнет затвор. А вот когда из ствола, оставляя за собой яркий след, полетят трассеры, тут пора менять магазин. И патрон остается в патроннике, передергивать затвор не нужно.

«Штатный» разведчик Ремез пару шнеков зарядил только патронами с трассирующими пулями и между отметками 24 и 44 на шнеках пометил их, обмотав изолентой. Трассеры были необходимы ему, чтобы точными выстрелами указать товарищам обнаруженную цель, а те уже начнут массированный огонь.

Алексея тихо окликнул Ловчак:

— Пичуга, ты заметил, на автоматах нет серийных номеров?

— Безобразие, — отозвался Ремез. — Ни в грош не ставят.

— Я не о том. Похоже, оружие вышло с подпольного заводика.

— Безобразие.

— Помнится, Евсей говорил о каком-то одесском предприятии — Вторая Заливная, 8.

— Скорее Первая Встречная. — Алексей вогнал в «чи-зет» магазин и оттянул затвор. — А на пистолетах маркировка присутствует. — Старательно выговаривая, он прочел: — Маде ин Чеш Републик. Не хрен собачий.

Такое же клеймо, «Made in Czech Republic», стояло на пианино Анны. Она была учительницей в музыкальной школе, преподавала сольфеджио. Серьезно занималась изучением народной музыки Ирана, прилично выучила одно из иранских наречий.

Анна смеялась, когда Алексей садился за инструмент и начинал бацать по клавишам, словно по струнам гитары. Он знал, как нужно брать три аккорда, под них мог спеть любую песню. Пел он, как и играл. Зато свистел классно, трели выдавал не хуже соловья.

— Леш, где ты так научился свистеть?

— Дома... Еще пацаном с птицами вставал. Они рано начинают петь.

Анне казалось, что Алексей действительно не свистел, а пел. Он приподнимал верхнюю губу, отчего нос его заострялся, и производил нежные, мелодичные звуки.

— Красиво... — Анна задумчиво смотрела на него. — Какая птица так поет? Соловей?

Алексей покачал головой:

— Пестрогрудка. В наших краях ее называют... — он сделал паузу и задержал свой взгляд на Анне, — подорешник. Я больше всего люблю эту птицу.

Он опустил глаза. Потом, чувствуя, что сказал слишком много, начал беспечно болтать:

— А я тоже в музыкальной школе учился. Дня три. Я совсем маленький был. Учителя говорят: «Рано. Через год приходите». Мать ни в какую. Наверное, хотела из меня Стравинского сделать. Ну вот... Учительница нажимает на клавиши и заставляет меня повторять: до, ре, ми, фа, соль... Повтори, говорит, Леша. Я повторяю, а сам на пианино смотрю — так хочется поиграть! «До, ре, ми, па, соль...», — жалобно тяну я. Учительница меня прерывает. «Не па, а фа. Повтори». Я щеки раздул и выдал: фф-фа! Она меня похвалила. Давай, говорит, сначала. Я начал: «До, ре, ми, па...» — «Фа, Леша! Фа!» И вот так целый час она заставляла меня ноту фа выдувать, как будто я на тромбоне пришел учиться играть. Но с тех пор букву "ф" выговариваю безукоризненно. Все-таки музыка — великая вещь.

Анна неожиданно спросила:

— А подорешник красивая птица?

Алексей растерялся только на мгновение. И выдал:

— Отлично летает! Но по земле передвигается несуразно. — Он видел, как задрожали губы Анны, еще чуть-чуть — и она рассмеется. Алексей тут же перешел к более конкретному описанию: — Она оливкового цвета, сероватая. А брюшко белое. Я никогда птиц не ловил, это не по мне, я не рыбак и не охотник. А вот пацаны ловили, знали, что она к неволе привыкает легко.

— Кто легко привыкает к неволе?

Алексей быстро встал, повернувшись на голос. На пороге стоял Игорь Орешин.