Александр Ольбик - Однократка

Шило вспыхнул, и его остренький носик сделался еще острее.

— Я бы на вашем месте, Кутузов, не очень-то тут разорялся, поскольку вы подозреваетесь в убийстве еще четверых человек. Во всяком случае, способ убийства везде один и тот же.

— Я однажды по телевизору видел тринадцать трупов, рядком положенных. И везде один и тот же способ — отсечение головы от туловища. Кажется, это было в Сербии, а может, в Грозном…

— В тот день, 25 января, в субботу вы пришли в ресторан «Ориент», чтобы…

— Я уже вам рассказывал: мы с женой, с Людмилой Васильевной, пришли в ресторан «Ориент», чтобы скромно отметить ее день рождения. Однажды мы уже там были. Тогда заказали три порции салата, по шашлыку и бутылку «Каберне», а с нас взяли за тринадцать салатов, четыре шашлыка и три бутылки вина. Нам это показалось интересным, и мы решили узнать, чем же нынешнее капиталистическое обслуживание отличается от прежнего социалистического…

— Надеюсь, узнали?

— Чем все это закончилось, вы можете прочитать на моем лице. Кстати, господин следователь, будет ли возбуждено уголовное дело против того коммерсанта и его подручных, которые избили меня в туалете, при этом унижая мое человеческое достоинство?

— В какой форме, разрешите узнать?

— Пока один из них вытирал моим лицом писуар, другой мне мочился за шиворот. А в это время президент фирмы Шорох танцевал с моей женой, держа руку немного ниже ее талии.

— Но этого в протоколе нет. Во всяком случае, я впервые об этом слышу. Но будьте честны, Кутузов, если бы вы были на их месте и вашего приятеля пырнули ножом и он потом умер, как бы вы вели себя?

— Это из области предположений. Не мы с Люсей к ним подсели, а они к нам. Хотя мы предупредили официанта — хотим побыть вдвоем. Я специально подсчитал: из двадцати двух столиков — восемь пустые. Значит, сделано это было с каким-то умыслом, а может, даже по сговору с жеребчиком из «Аляски», который сразу же, войдя в ресторан, положил глаз на мою половину…

— Это тоже из области предположений. Я хотел бы выяснить: почему вы, будучи почти трезвым — во всяком случае, об этом говорит медицинское освидетельствование, — вели себя так, словно были в стельку пьяны? Вы ходили по залу, задирали людей, хамили официантам, наконец, бросили банку с пивом в сторону танцующей публики. Банка была открыта, пивом обрызгав выходное платье одной женщины, угодила саксофонисту в ногу, нанеся легкое телесное повреждение. Вот как вы это объясните?

— Естественной реакцией на издевательства отпетых мерзавцев. Я был словно под наркозом…

— Значит, не отрицаете, что, находясь в столь взвинченном состоянии, вполне могли нанести удар ножом Бычкову?

— Нет, я наоборот утверждаю: если на протяжении тридцати четырех предыдущих лет своей жизни я не совершил ничего подобного, то какие у меня были основания изменять этому правилу?

…Когда он вернулся в камеру, там шла дискуссия о смертной казни. Выясняли, что гуманнее — расстрел, повешение, электрический стул или газовая камера? Ящик, видимо, подводил какой-то итог.

— Весь мир, как известно, бардак, — говорил Жора, — и люди, рот-фронт, только тем и живут, что уничтожают друг друга. Вот нас, например. Я лично за собой никакой вины не осознаю. Жизнь сыграла со мной в подлянку, и я ей отвечаю тем же. И сейчас у меня нет выбора — девять граммов свинца и никаких вариантов. А я, может быть, предпочел бы электрический стул, какая-то даже щекотка для нервов. Или газовую камеру. Говорят, вообще ничего не чувствуешь: один глубокий вдох — и поплыл в синие дали.

— Самая легкая смерть — петля, — со знанием дела возразил Осис. — Те, кто через это прошел, но был вытащен, говорят, что ничего на свете приятнее нет. Мгновенный сон…Причем без сновидений…

— Мы с однократкой, — кивок в сторону Кутузова, — такое удовольствие можем тебе доставить хоть сейчас. Сделаем из простыни удавку и аккуратненько тебя придушим. Только оставь ментам письмо: мол, так-то и так, в гробу я вас, педерастов, видел и потому добровольно отдаюсь в руки своих товарищей по несчастью… Коротко и ясно.

Осис даже не улыбнулся.

— И вы это могли бы сделать?

— Запросто! Если ты мог своего дружка затюкать молотком до смерти, то почему мы тебе не можем помочь? Как думаешь, однократка?

Генке захотелось сблевать.

— Где-то читал: когда одному смертнику прочитали указ о помиловании, он тут же отбросил копыта…

— Нас не помилуют, — Ящик подошел к Осису, — мы не тот контингент. Но я попытаюсь уйти в несознанку, однажды у меня этот номер прошел.

Во время ужина еда не лезла в глотку. Все съел Жора. Облизал миску и ложку. Язык у него мясистый, синего цвета, как у собаки чау-чау. А ночью Ящик повторил свой любимый эротический акт. Осис во сне дергался, Жора, исполнив соло мастурбации, задал такого храпака, что Генке хотелось зацементировать себе уши или задушить Ящика.

Он закрыл глаза, и его взор, пронизав четыре этажа тюрьмы, добрался до неба. Как никогда отчетливо увидел созвездие Лебедя и Большую Медведицу… И, наверное, эта звездная россыпь, которую он вообразил, напомнила ему иные времена, невероятно далекие и сладостные. И, конечно, Люську и первое соприкосновение с этой необыкновенной женщиной…

На следующий день произошли перемены. Около десяти часов застучали засовы, взвизгнула щеколда и в камеру вошли два контролера. Мельком взглянув на Ящика, сидевшего с ногами на нарах, они подошли к Роберту.

— Осис, собирайся, пойдем к психиатру, — сказал один из надзирателей.

Казалось, молчание парализовало камеру.

— Я уже был у психиатра, — голос Осиса осел, и последнее слово он почти проглотил.

— Надо еще показаться, ведешь себя как-то странно.

Озираясь по сторонам, Роберт слез с нар и поправил брюки. Засуетился. Подошел к полочке, где стояла нехитрая утварь, и взял оттуда кружку.

— Ничего не брать! И не тяни резину.

И Ящик, и Генка почувствовали — Осиса уводят навсегда.

Он сник. Казалось, стал ниже ростом. Худые руки и слабые плечи были жалки. Он непроизвольно все время приглаживал волосы и бросал вопрошающие взгляды на контролеров. Хотел что-то у них выпытать, но те истуканисто молчали. И его как будто осенило: он вдруг спросил:

— Мне с ними прощаться?

— Пошли, тебя ждут.

Перед дверью Роберт задержался и, обернувшись, отчаянно-спокойным голосом проговорил:

— Если не вернусь, ешьте мою пайку.

Они слышали, как щелкнули наручники, замок, клацнула щеколда. Удаляющиеся шаги и — тишина.

— Все, однократка, отговорила роща золотая.

Ящик соскочил с нар и пошагал к унитазу.

Генка сцепил в замок руки — его била дрожь, и сигарета, забытая в губах, мелко вибрировала, словно осиновый лист.