Александр Бушков - Пиранья. Жизнь длиннее смерти

Замолчал, уставясь стеклянными глазами так, что Мазуру поневоле стало не по себе.

– Ты чего нажрался? – спросил он.

– У тебя водка есть? – произнес Лаврик куда-то в пространство.

Мазур кивнул на присутствующую тут же бутылку итальянского вермута.

– Водка, я имею в виду, – сказал Лаврик упрямо. – С градусами. Дай водки, будь другом.

Пожав плечами, Мазур встал и пошел доставать из холодильника виски. Кажется, это был выход – пользуясь оказией, хлопнуть стакан и завалиться спать…

Когда он вернулся, Лаврик сосредоточенно разглядывал микрофончик, вертя его за проводок двумя пальцами.

– Это Вадька забыл, точно, – сказал он с пьяной убедительностью. – Вундеркинд. Ты что, с ним корешишься? Он же робот, его в «ящике» склепали к шестидесятилетию комсомола и к нам на доводку сунули, верно тебе говорю. Что он у тебя свои причиндалы разбрасывает? Неужто хватанул так, что из него микрофоны посыпались?

– А при чем тут Вундеркинд? – спросил Мазур самым легкомысленным, насмешливым тоном. – Может, это твое хозяйство?

– Не учи ученого. Это доподлинная «семерочка». Эс-гэ-семь. Последнее достижение и шаг вперед. У нас до сих пор старье – «пятерки», эс-гэ-эрки. Которые еще Малюта Скуратов королю Сигизмунду подсовывал. Точно, это Вадькины «семерки», зеленая оплетка, он при мне упаковку вскрывал, с одной оказией технику получали. Я по-человечески просил парочку, он сказал, самому мало… А тут разбрасывает, где не попадя, жмот… – Лаврик бросил микрофончик на стол, потянулся к стакану. – Ты что себе не булькаешь?

– За что пьем? – поинтересовался Мазур.

– За правосудие, – сказал Лаврик. – Неотвратимое и многоголовое, как гидра. За гидру правосудия. За эту блядь Немезиду, чтоб ей на ровном месте сифилис подцепить. Не за Фемиду, целку стебаную, а именно за Немезиду.. Твое!

Он выплеснул в рот янтарную жидкость, не поморщившись. Совсем хреново, подумал Мазур со всем сочувствием, на которое в данный момент был способен. Когда хлобыстают, словно воду – сие неспроста…

И посмотрел на микрофончики. В голове вдруг стала подгоняться мозаика. Это была дикая, сюрреалистическая, тошноту вызывавшая мозаика – но от всех этих эпитетов она не перестала выглядеть вполне реальной…

В дверь осторожненько, деликатно постучали – совсем не так, как барабанят пришедшие с арестом. Обычно так давал знать о себе Али, но Мазур, откликнувшись, увидел на пороге Бульдога. Оказавшись на свету, адмирал словно бы попытался попятиться, узрев Лаврика, но после короткого колебания все же шагнул к столу.

– А мы тут плюшками балуемся, знаете ли… – растерянно и виновато сказал Мазур, отчетливо сознавая, что чуточку грешен.

Теоретически рассуждая, ничего не было преступного в стаканчике виски на сон грядущий, а что до практики – начальство для того и существует на свете, чтобы придраться к чему угодно. С одной стороны – все же не казарменное положение, с другой – постоянная готовность номер один…

– Кирилл Степанович… – произнес Бульдог с несвойственной ему задушевностью. – Можно немножко?

Мазур выпучил на него глаза – но исправно налил, и адмирал высосал виски почти так же, как давеча Лаврик.

Лаврик тем временем ожил. Заголосил, поматывая головой в такт:

– Песенка, знаете ли, не вполне политически грамотная, – сказал адмирал осторожно. – Не наш душок. Все эти барды-бакенбарды...

Лаврик не шевельнулся – только поднял на него остекленевшие глаза. И произнес лениво, неприязненно:

– А кто это к нам пришел? А это его высокопревосходительство, цельный адмирал – какая честь, какая радость, обосраться и не жить… Мало мы вас стреляли в тридцать седьмом, вот что я тебе скажу, хомяк ты толстомордый, пидарас гнойный, крыса береговая, толстожопая, мать твою вперехлест и через клюз, и бабке твоей бушприт в задницу, выблядок позорный…

Мазур, застыв в сторонке, ждал бури. Не родился еще на свете адмирал, который спустит такое капитану третьего ранга, пусть даже особисту..

Но гроза так и не грянула. Улыбаясь глупо и, такое впечатление, подобострастно, адмирал сказал:

– Константин Кимович, голубчик, ну что уж вы так… Переутомились, я понимаю…

– Мало мы вас шлепали в тридцать седьмом… – сказал Лаврик мечтательно. – Точно тебе говорю…

Адмирал и ухом не повел, стоя с кривой улыбочкой на лице. Мазур решительно отказывался понимать происходящее. Какие поправки ни вводи на секретность, какие допущения ни делай, никак Лаврик не может оказаться при нынешнем раскладе старше Бульдога – что по видимой табели о рангах, что по потаенной. А меж тем Бульдог держался, словно нашкодивший юнга перед суровым боцманом.

– Кирилл Степанович, – сказал адмирал, виляя взглядом. – Можем мы поговорить, без свидетелей?

Мазур молча повернулся и пошел в ту комнату, где у прежнего владельца был кабинет – стол сохранился, массивный, с медными украшениями, пустые книжные полки – неподъемные, сработанные на века еще при королеве Виктории. Сам он здесь практически и не бывал, кабинет ему оказался совершенно ни к чему.

– Перебрал Константин Кимович, – сказал адмирал. – Переутомился. Страна пребывания непростая, условия тяжелые…

– Да, – сказал Мазур.

– Не стоит обижаться на чекиста в таком состоянии…

– Да.

Адашев упрямо на него не смотрел:

– Вот именно, страна пребывания непростая… Постоянные вражеские вылазки – диверсанты, контрреволюционная эмиграция… Вот сегодня хотя бы взять… Возле порта расстреляли нашу машину в упор, из трех автоматов. Генерал-майор Кумышев погиб, и с ним Сережа Марченко… Вы их знали? Кумышева хотя бы?

– Нет, – сказал Мазур.

– А мы были приятели… Неплохой мужик… – он подошел поближе. – Кирилл Степанович, такое дело… Чуть ли не в центре случилась еще одна вражеская вылазка, патруль примчался на стрельбу, нашел машину, изрешеченную… Убили наповал двух местных товарищей из военного министерства… и вот ведь как… там была ваша жена, она их знала, на экскурсии по городу ездила… Кирилл Степанович, вы, главное, крепитесь… Я имею в виду, ее тоже… убили…

Почему-то Мазуру хотелось смеяться – долго, громко, нескончаемо, пусть и невесело. Он с трудом справился с собой, сел за стол, отвернувшись от собеседника, а тот стоял над душой, гундя что-то сочувственное, и избавиться от него не было никакой возможности: