Андрей Дышев - Два шага на небеса

Кажется, я слишком лихо помчался на своем скептицизме, и меня далеко занесло. Тем не менее последний вопрос мне показался весьма интересным. Если пофантазировать и предположить, что между Виктором и Дамирой такая же родственная связь, как между мной и Алиной, то на горизонте появляются любопытные выводы. Виктор, теряя свое единственное и самое сильное алиби сына перед матерью, тотчас попадал под подозрение. В этом случае уже нельзя было категорически отрицать, что Виктор пытался грохнуть спящую Дамиру – именно Дамиру, а не меня, но женщина так закричала, что он вынужден был ретироваться. В прихожей подождал минуту, другую, хлопнул дверью для пущей убедительности и опять подбежал к кровати, но уже в роли нежно любящего сына.

Я вспомнил недавний случай с нападением на Мизина. Раненого студента первым обнаружил генерал, а спустя несколько секунд – Виктор. Врач тотчас перетащил Мизина к себе в каюту и принялся оказывать ему помощь. Почему он не сделал это в коридоре, который даже по гигиеническим показателям ничуть не грязнее каюты? Не для того ли, чтобы затем, если его кто-то начнет подозревать, объяснить появление в каюте следов крови на ключах, дверных ручках и других предметах, к которым доктор мог нечаянно прикоснуться выпачканными в крови руками?

– Ты объявил голодовку? – спросил меня генерал.

Я действительно ничего не ел и только рассеянным взглядом смотрел в бульонную чашку. Неожиданная версия с доктором, к которой подтолкнул новый метод расследования «не верить никому», меня потрясла. Мне уже казалось странным, что я раньше не додумался до такой элементарной вещи, которую давно подметила народная мудрость: громче всех «держи вора!» кричит вор. Я оказался в плену у стереотипа: раз Виктор оказывает помощь пострадавшему, значит, нанести удар мог кто угодно, но только не он.

Только бы не выдать себя, свое волнение, думал я, не смея оторвать взгляда от чашки и взглянуть на врача, который медленно жевал тосты с арахисовым маслом, сидя напротив меня.

– Ты себя неважно чувствуешь? – снова спросил генерал.

– Да, – ответил я.

Второй раз преступник прокалывается, мысленно разговаривал я с самим собой, как с невидимым собеседником. Эти промахи должны пошатнуть его самообладание. Никакая нервная система не выдержит такого напряжения, и всерьез стоит опасаться, что он вот-вот проломит кому-нибудь голову рукояткой от лебедки или запустит в глаз вилку… Алина в более выгодном положении. Сидит серой мышкой в салоне и весь день напролет читает. Даже Мизин не смог найти против нее компромат. А она тем не менее намерена завершить расследование. Вот это показатель! Вот это работа ума!

…С чем же она сравнила это дело? Она сказала: марьяж? Да, криминальный марьяж! Что означает это слово? Кажется, набор мастей в карточной игре. Полный набор! Странное сравнение. Может быть, она хотела сказать, что не ограничивается тем, что подозревает кого-либо из пассажиров? Сколько же человек она может подозревать? Двоих? Троих? Или всех, кто есть на борту «Пафоса», исключая, может быть, меня и автора письма?

…Вот в чем я еще ошибался: меня раздражало, что автор письма не раскрывается передо мной, и я сам начал его вычислять, я захотел найти его среди пассажиров яхты любой ценой, и это стало моей главнейшей задачей. Но надо было понять: если автор письма не раскрывается, значит, либо он этого по каким-то причинам не желает, либо его на яхте нет, и бессмысленно биться головой в переборку.

…Она унизила меня! Она сказала: ты – пустое место. Распутать это дело тебе не по зубам. Девчонка упрекнула меня в бессилии!.. Никто и никогда не причинял мне большую боль, нежели она!..

На мою тарелку шлепнулся тонкий срез ветчины. Бледно-розовый, толщиной в дискету, отвратительный на вкус, в котором не было ничего мясного, он чем-то напоминал карту, положенную рубашкой вверх. Я подцепил его вилкой и перевернул. И там – бледно-розовая пористая поверхность. Очень символично. Словно кто-то сделал ход картой, но нельзя было понять, насколько сильный этот ход – или шестеркой, или козырным королем. Чем в таком случае ответить? Сыграть ва-банк, кинуть козырного туза? А если вдруг потом выяснится, что я побил шестерку, сделав выстрел из пушки по воробьям?

Я поднял глаза. Мой взгляд весил несколько пудов в отличие от взгляда Мизина – легкого, маневренного, неощутимого, которым студент шарил по столу в поисках пищи. Мизин напоминал голодную дворнягу, которой бросили хлебные крошки; не полагаясь на зрение, псина водит из стороны в сторону носом, почти касаясь земли, и липким языком собирает крошки вместе с песком. «Что я знаю об этом человеке? – думал я. – Ничего. Студент какого-то неизвестного вуза, малоумный, всегда голодный молодой человек в возрасте от двадцати до тридцати, который почти открыто, не стыдясь, подслушивает под дверьми кают, а затем, пользуясь врожденным интересом людей к сплетням, продает услышанное всем, кому это нужно. Все знают, что он негодяй, и Мизин сам должен предполагать, что он негодяй, но при этом он всегда улыбчив и приветлив и совершенно откровенно чередует на своем лице маски. За столом он умник, способный лишь некстати вставить в разговор малоизвестные термины. Вне стола он скрытный и скользкий тип, бронзовый идол, чья душа, как и каюта, всегда надежно закрыта от посторонних глаз, но, бесспорно, черна и порочна».

Рядом с ним, на противоположной стороне стола, играла с едой Стелла. Не ела, а именно играла. В городах бывают районы, в которых можно только развлекаться; на побережье Ялты тьма-тьмущая заведений, в которых можно только получать удовольствие и абсолютно невозможно работать, лечиться, духовно обогащаться и тому подобное. Стеллу можно было использовать только для постели и ни для чего другого. Есть такая нередкая женская особенность. Она вся, от головы до ног, представляла собой универсальный комплекс секс-шоу. Убери из нее эту функцию, и человека не станет. Будет пустое место.

О Стелле я знал еще меньше, чем о Мизине. Девчонка случайно попалась мне ночью на шоссе. Грязная, мокрая, в рваной майке. Где она была? На какой-нибудь даче в районе Перевального, где компания подвыпивших парней нехорошо повела себя с ней? Но как после такого стресса, всего два дня спустя, она смогла с улыбкой прогуливаться по палубе «Пафоса» и строить мне глазки? А что это за щедрый жест Виктора, который не колеблясь купил первой попавшейся пациентке путевку в круиз стоимостью больше тысячи долларов? И девочка с легкостью отправилась в плавание, не задумавшись о том, что такие подарки просто так не делаются? Невероятно. Значит, она согласилась оказать Виктору какую-то услугу. И, быть может, ее поведение, ее не вполне пристойные манеры, ее неясная роль в «криминальном марьяже» и есть та самая услуга Виктору?