Андрей Дышев - Инструктор по экстриму

А весной Лена повезла Миру в Амстердам на молодежный фестиваль нетрадиционной ориентации. Все было как во сне. На набережной, откуда открывался прекрасный вид на Королевский дворец, собрались тысячи однополых пар. Шествие началось от «Ментоловой башни» в сторону музея Ван Гога. Мира тогда держала Лену за руку и чувствовала себя совершенно счастливой, и муки совести от тайного порока прошли бесследно, словно несерьезная болезнь. Они шли вслед за огромным смешным дядькой, похожим на клоуна, затянутым в пластиковый корсет в виде обнаженной женской груди, и он крутил у себя над головой поролоновую мочалку, длинную, как огурец. У канала Голден Бенд колонна свернула на Нью-Шпигель-стрит и, запрудив улицу Петера Корнелиуса, двинулась в парк Уильямса. Там, на изумительном газоне, они пили что-то вкусное и сладкое, позировали фотокорреспондентам, даже целовались перед камерами. От ощущения свободы и раскованности Мира совсем потеряла над собой контроль, выпила лишнего и едва не позволила увести себя группе полумужчин-полуженщин в белых алебастровых масках. Лена подняла ее на руки и вынесла из парка, а потом еще долго несла по пустынным мощеным улочкам, и Мире было так хорошо, покойно и уютно, что она заснула, как в далеком детстве на руках у детдомовской нянечки, которую называла мамой.

Их отношения напоминали океан с его приливами и отливами. Лена часто приезжала в Адлер, несколько раз она присылала Мире вызов в Муствеэ. Обычно спокойная и даже равнодушная к окружающему ее миру, на третий-четвертый день общения с Мирой Лена становилась нервной, дерганой, ее выводила из себя любая мелочь, например, когда к ней обращались «женщина». Она ежеминутно пыталась доказать Мире, что она вовсе не тот человек, которым природа определила ей быть. Это было смешно и гадко – опровергать очевидное, но Мире приходилось делать вид, что она принимает бесцельные потуги Лены стать в ее глазах мужчиной; она лицемерила все сильнее, она уже сама начинала нервничать и была на грани срыва. Однажды на набережной она с трудом сдержалась, чтобы не рассмеяться по поводу посещения Леной общественного туалета. Ужасно страдая и ревнуя Миру ко всей мужской половине человечества, Лена совершала поступки один страшнее другого. Как-то на глазах у Миры Лена избила подвыпившего парня и отняла у него бумажник, в котором оказалось прилично денег. Мира была в шоке, и Лена это заметила. Она стала грабить подвыпивших мужиков почти каждый вечер, таким идиотским способом доказывая Мире свою «мужественность». Чем больше у них появлялось денег, тем больше разгорался аппетит. Про партию героина, нелегально поступившего в аптеку, Мира сама рассказала Лене.

Гера стал для Миры тем запретным плодом, вкусив который она вдруг поняла, что все это время обманывала себя, убеждая, что любит Лену и считает их отношения нормальными. Ничего, кроме страха и брезгливости, Мира больше не ощущала.

Она шла по тропе в лагерь, надеясь найти там Геру. Ей было страшно и за него, и за себя. Все вокруг погрязло в липкой темноте. Ее прошлое было наполнено пороками, лучшая подруга была выпачкана в крови, и от нее шел запах трупов. И впереди ничего светлого. Только Гера, его прикосновения, его поцелуи расцветали в душе Миры бутонами роз. Как это странно: вроде бы ничего особенного он для нее не сделал. Пару раз поругались, пару раз наоборот… Но насколько чистым, естественным и свежим казалось Мире его отношение к ней. У нее было ощущение, словно несколько лет подряд ее дурили муляжами, подсовывая вместо настоящих пластиковые яблоки, гипсовые цветы, резиновые шоколадки. И глицериновые слезы из пипетки называли настоящими, и водили гулять в бутафорный парк из папье-маше, и заставляли восторгаться «морским бризом» из электрофена, и вместо мужчины к ней в постель ложилось чудовище.

«Прости меня за все! Прости за все!» – бормотала она то ли Гере, то ли богу, продолжая взбираться на обрыв. Подняла выше колен подол сарафана, убрала волосы со лба и закрепила их заколкой. Ей становилось жалко себя. Жизнь непутевая, все в ней кувырком. В детстве не оказалось рядом любящих родителей. А как подросла, не оказалось рядом нормального мужика. Гера пришел в ее жизнь с большим опозданием. Вот в чем вся беда. Вот в чем…

Она плакала. Тропа, камни, усыпанные хвойными иглами, двоились в ее глазах. Она пыталась идти по обеим тропинкам, и ее шатало из стороны в сторону, словно пьяную. Человек никогда не осознает своего счастья. Оно неуловимо, как радуга, и отчетливо видится лишь тогда, когда остается в прошлом. В тот солнечный день, когда Мира кормила Геру ежевикой, было счастье. Еще оно было лунной тихой ночью, когда они спали на берегу реки, прижавшись друг к другу. Оказывается, было счастьем просто смотреть на Геру, как он рубит дрова, забивает палаточные колышки, как готовит цветочный чай…

Вот и поляна. Палатки замерли в кривом строю. Солнечные лучи, пробившиеся сквозь листву, желтыми пятнами упали на покатые крыши. Какая-то настораживающая тишина. Даже не поют птицы и не трещат цикады. Мира остановилась, глядя по сторонам, и тихо позвала:

– Гера!

Палатки, оттого что закрыты на «молнии», кажутся сытыми и ослепшими черепахами. Мира не сводила глаз со своей палатки. Почему она решила, что Гера обязательно будет ждать ее там? Наверное, лежит на ее спальнике, рассматривает ее вещи. Это Миру ничуть не беспокоило. Пусть изучает. Он для нее родной человек… Прибрано ли там? Последний раз она заглядывала в палатку перед тем, как спуститься с Герой на берег. В потемках на ощупь искала пакетик с бельем. Кажется, так и оставила его распотрошенным посреди палатки.

Но почему в груди нарастает тянущая боль? Почему она боится повернуть голову и взглянуть на палатку Геры? Она уже видит ее краем глаза, палатка не похожа на другие, с ней что-то произошло. Мира чувствует, что ей предстоит увидеть нечто более страшное, чем труп в реке. И нет сил повернуть голову и поверить в случившееся…

Хлопая крыльями, вспорхнула птица. Качнулась ветка. Мира круто повернула голову, и сердце ее ухнуло куда-то вниз и сразу наполнилось свинцовой тяжестью… Поздно! Самое страшное уже случилось. Уже ничего нельзя переиграть. Наступили конец света и конец жизни… Палатка изрешечена пулями. Зияют черные рваные дыры. Огромное кровавое пятно подсыхает на ветру.

Она почувствовала, что помимо своей воли опускается на землю. Горло свело судорогой, и крик так и остался в груди. В глазах ее потемнело… Это она его убила. Она втянула его в грязную игру, придуманную Некрасовым. Тому очень понравился сценарий фильма. Принес копию. Речь там шла о том, как молодая любовница оперативного работника, балуясь с пистолетом на пустынном пляже, якобы нечаянно застрелила плавающего в море человека. На самом деле никого она не убивала, преступление еще только готовилось. Но глупый оперативник подвоха не заметил и, выручая любовницу, следующей ночью собственноручно закопал подброшенный на пляж труп, чем обеспечил своей девице полное алиби… «Чего голову ломать? Вот подсказка! – сказал Некрасов. – Мое алиби обеспечит совершенно посторонний человек, которому милиция поверит». Во время переправы Некрасов скрылся в лесу, а Мира разыграла сцену. Гера поверил, что Некрасов упал в воду. Если бы вдруг Некрасов попал под подозрение в грабеже аптеки, то Гере пришлось бы взять грех на душу и подтвердить, что Некрасов все дни похода никуда не отлучался.