Анна Оранская - Хождение по трупам

— У меня там сигары были в куртке, — сказала и отодвинула протянутую мне пачку “Мальборо”, вовсе не собираясь курить это дерьмо. И Андрюха извлек мою куртку из угла, и заметила дырку под мышкой, распоровшийся из-за этих пидоров шов, но не прореагировала, опять же. Прореагировала, только когда он залез в карман и начал вертеть в руках зажигалку.

— Богато живет сучка, а, Лень? Пора раскулачивать! — и осклабившись, сунул ее себе в карман.

Вот этого я не могла стерпеть, это твоя зажигалка была. Я не могла позволить, чтоб эта гнида хватала ее грязными пальцами и уж тем более, чтобы забрала себе.

— Леонид, скажите ему, чтобы он мне отдал мою вещь, — произнесла спокойно и холодно. — Это зажигалка моего мужа, понятно?

И тот посмотрел на меня с усмешкой, помолчав, и усмешка стала еще шире, когда я протянула к лошадиной роже руку, раскрывая ладонь.

— Зажигалку гони, живо! — И следующим движением выплеснула кофе в перекривившуюся физиономию, и Ленчик еле успел остановить корешка своего, кинувшегося ко мне с кулаками, раз пять приказал ему успокоиться и прийти в себя, прежде чем тот остыл, с ненавистью запихнув зажигалку обратно в мой карман и кинув скомканную куртку обратно в угол.

— Не умеешь себя вести, а, сучка? Руки тебе развязали, попить дали, а ты? — упрекнул Ленчик с искренней обидой в голосе. — Не понимаешь по-хорошему, по-другому поговорим. Андрюха, заклей ей рот и руки тоже — и зови пацанов!..

Вот так и началось наше интимное, так сказать, знакомство — хотя интимности в том, что они делали со мной, не было вовсе. Это даже был не животный акт, не изнасилование — просто желание унизить и одновременно отправление нужды. Долгое, правда, — или нужда была сильная, или я их все же немного возбуждала, или они так на мне злобу вымещали, последнее, думаю, верно. Но в конце концов им надоело или они устали, и меня наконец оставили в покое — я это поняла потому, что больше никто ко мне не подходил. Руки, слава богу, были свободны — они все пытались жалкое разнообразие вносить, в смысле менять позы, так что распутали меня на каком-то этапе, мешали им мои связанные за спиной руки. И я поднялась кое-как с пола под проносящиеся мимо меня комментарии и, пошатываясь, пошла в душ — вся в сперме была, вся липкая, словно покрытая коркой, словно вымазанная сгущенкой зловонной, — и я доползла до него кое-как, и сил хватило только на то, чтобы открыть воду, и я села безвольно на кафель.

Они еще говорили о чем-то своем — для меня это просто фон был, такой же, как звуки падающей на пол воды, но слышала, как Ленчик, наверное, отвечая на чей-то вопрос, гордо заявил, что пора ему на покой, пусть молодые дела варят.

— А ты сам, старшой?

— А че я — куплю дом в Нью-Джерси, а может, вообще на Гавайи переберусь. Буду нужен — ну там рассудить кого, развести — будете звать, первый класс оплачивать. А так — все. Зоны нахавался, тут чуть не завалили, да и мусора теперь будут пасти.

— А мы?

— А че вы? Вернемся, бабок лом, наберете пацанов новых, ты, Андрюха, за старшего, раз Серого грохнули. И вперед. Только чтоб про бабки, на которые эту напрягли, молчали. Будут спрашивать, скажете, что летали потому, что братва местная просила помочь и заплатила нормально за работу — но чтоб про миллионы никому! И еще там одни люди за нее могут начать спрашивать, тюменские могут объявиться, — так вот, мы с нее ни хера не получили потому, что смотала она. Наняла негров каких-то, они наших завалили десять человек, и их тюменца тоже, а баба смотала, может, черные ее сами кончили. Хер им, а не бабки, тюменцам, — мы под стволы лезли, пацанов потеряли столько, короче, наше все, усекли?

— А сколько там? Тот тюменский про пятьдесят лимонов говорил, да? — не умолкал Андрюха.

— Да какой там! — презрительно протянул Ленчик. — Десять у нее есть, и ни цента больше. Так что тюменцы пусть отдыхают, а нам всем хватит, я ж сказал. Каждому по лимону, когда все выдернем — и семьям пацанов, Серого и Сашка, подкинем по пол-лимона. Как?

Тишина, видно вызванная неслыханной щедростью Ленчика — естественно, решившего себе прикарманить все остальное и, как и я думала, ничего не отдавать тюменцам и все свалить на меня.

— С такими бабками я бы тоже на Гавайи…

— Молодой еще, Андрюха, — ты поднимись, пацанов воспитай, похавай с мое, а там и отдохнешь. Мне пора, я свое отпахал…

Я чуть улыбнулась, слушая их диалог, вспомнив, как Ленчик не захотел давать мне отсрочку, спровоцировав конфликт раньше, чем мы планировали — как раз в тот день, когда Рэй убрал первых двух его людей, и представила себе смешную картину… Подумала, что Ленчик потому бесится, что ему уже кажется, что деньги — вот они, только руку протянуть, и он наверняка мечтает об особняке в Майами или на Гавайях, и уже видит себе в окружении грудастых красоток и негров в ливреях, курящим сигары и лениво стряхивающим пепел в гигантскую золотую пепельницу. И вот я представила такую сценку, которую видела в Москве на Арбате — там фотограф стоял рядом с вырезанным из плотного картона японским борцом сумо, экзотичным, жирным, гигантским, и предлагал всем желающим подойти к картону сзади и сунуть голову в отверстие, и запечатлевал их в таком виде.

И в моих мыслях Ленчик всовывал голову в целую конструкцию, приставляя ее к телу классического миллионера, сидящего на борту собственной яхты в окружении девиц, и пальмы на фоне, и голубой океан, и пахнет достатком и богатством. Только вот не видел он того, что с позиции фотографа смотрится комично, и не только потому, что череп маловат, не по Ленчику образ, но и потому, что диссонирует его физиономия с телом богача, и хотя и сценка-то вся убогая, сразу ясно, что Ленчик на эту роль ну никак не подходит. Но ему-то не видно, он же с обратной стороны — и он уже так вжился в эту роль, что отходить не хочет, убирать поганую свою голову, потому что нравится ему испытанное ощущение. И я перестала улыбаться и даже сплюнула на пол от отвращения, от мысли о том, какие же они все уроды, Ленчик и его команда, и как обидно проиграть таким вот ублюдкам.

А потом все ушли, один остался, он телевизор смотрел, когда я вышла, и добралась до постели, и рухнула лицом вниз, и молчала, когда он мне руки, вытянув их вперед, замотал и заклеил, приподняв голову, рот: боялись, наверное, что я могу заорать и услышит кто-нибудь, проходящий мимо номера. И я опять заснула. А вечером — когда меня разбудили, свет не пробивался уже сквозь закрывшую окно плотную штору — все повторилось. Вперлись всей толпой, и брали меня по очереди, то по трое, то по двое, то по одному, а остальные играли в карты, судя по репликам, и отпускали шутки, и давали друг другу советы относительно меня. И хотя это длилось дольше, чем утром, они уже не торопились, и я подолгу стояла на коленях попкой к ним, и никто ко мне не прикасался, видно доигрывали партию, покрикивая мне, чтобы готовилась, а потом вдруг брались за меня сразу вдвоем.