Андрей Дышев - Шахидка с голубыми глазами

– Вы будете пирожки с грибами и луком?.. Напрасно, напрасно! Даже не пытайтесь убедить меня в том, что вы не любите мои пирожки с грибами и луком, потому что еще никогда…

От звука выстрела она вздрогнула, но тотчас затараторила снова:

– Потому что никогда не пробовали ничего подобного!

Я так и не понял, туговата она на ухо или же всю жизнь, которую прожила с профессором, притворялась?

Я просто загнал себя, как коня.

И хоть перешел на шаг перед главными воротами стадиона, сердце не успокаивалось, металось, рвалось наружу, сотрясая грудную клетку. Я хрипел и плевался липкой слюной.

Стадион содрогался от звуков тяжелого рока. Над трибунами клубился дым сигарет. Оглушительная музыка рвала мне барабанные перепонки.

Через заслон милиционеров, отмахиваясь, отбиваясь от их нахальных рук, на волю вырвались две девушки. Яна придерживала подол черного платья, оголив ноги до колен – так ей было легче двигаться в толпе. Ее подружка в очках хохотала, размахивала руками, отвечала дерзко милиционерам. Телефончик оставить? Ага, сейчас! Только если муж возьмет трубку, говорите с ним женским голосом…

Подошли ко мне. Подружка все еще смеялась. Еще бы! Такие приключения! Так смешно! Говорит захлебываясь. Рот широко раскрывает. Прекрасные зубы.

– Яна, а ты эту толстуху придушила своими колготками, что ли?.. Понимаю, что не чужими. Это ты классно придумала, я даже не успела заметить, как ты их сняла… Нет, но толстуха тоже дикая попалась! Как заорет: взорву всех к едрене фене! Хорошо, милиционеры помогли, на землю ее повалили. А она брыкается, как поросенок, ногой – шаа-аарахх! – и Янкин мобильник вдребезги. Жаль, красивая игрушка была, с фотоаппаратом. Значит, все снимки, что мы на стадионе нащелкали, пропали? Ну, чего ты молчишь, как воды в рот набрала? Познакомь хотя бы для приличия…

Я протянул девушке руку и представился.

– Очень приятно, – ответила она и сделала книксен. – А я Илона. Ну ладно, ребятки, я побегу обратно. Сейчас «Фабрика» начнется, Дэн уже отпелся.

Я прижал Яну к себе, покрывая ее лицо поцелуями. Слезы брызнули из моих глаз. Она мяла мою рубашку. На нас смотрели прохожие… Жалко колготок. И мобильника… Да, и мобильника… А мне тебя жалко… И мне тебя тоже…

Мы говорили друг другу смешные глупости. Пошел дождь. Машины стали обливать нас водой. Мы отошли в сторону. Лупоглазый «Мерседес» остановился напротив нас, посигналил, потом открылась задняя дверь:

– Яна!

Из машины выпрыгнул длинноволосый юноша в узких джинсах с широким ремнем и черной шелковой рубашке с блестками. Старательно перешагнул через лужу.

– Яна! А я смотрю – ты или не ты? Привет! Сколько лет, сколько зим?

Яна неуловимо изменилась в лице. Она разомкнула губы, вздохнула и перестала дышать, сдерживая восторженный крик.

– Привет, Дэн, – едва слышно ответила она.

– Была на концерте? Понравилось? – спросил парень, мимоходом сунув мне свою вялую ладошку. – А я недавно вспоминал тебя. Ты знаешь, я начинаю новый проект, и ты мне будешь очень нужна.

Мимо проходили девушки, громко ойкнули, остановились, вытаращили глаза.

– Новый проект? – как эхо отозвалась Яна.

– А можно попросить у вас автограф? – вмешалась в разговор прохожая и подсунула Дэну какой-то помятый блокнотик и огрызок косметического карандаша.

– Да, новый проект! – ответил юноша, небрежно вырисовывая на блокноте закорючку. – И для тебя я предусмотрел в нем весьма интересную роль… Да что мы тут под дождем мокнем? Сядь ко мне в машину на пару минут.

– Подожди, ладно? – шепнула мне Яна.

Мягко захлопнулась дверь «Мерседеса». Я остался один. Некоторое время я раздавал девчонкам автографы, выдавая себя за близкого знакомого поп-звезды. Потом остановил такси и поехал домой.

– На стадионе был? – спрашивал пожилой таксист, покашливая в воротник свитера. – Я вот радио слушал, так передавали, что там предотвращен террористический акт… Врут, да?

– Врут, – подтвердил я.

Мы свернули с Кирова на Садовую, оттуда – на Карла Маркса. Листья магнолий от дождя стали похожими на постиранные и вывешенные для просушки маленькие бронежилеты. Продавщица, торгующая с лотка пирожками, накрыла товар прозрачной пленкой, и покупатели, доставая пирожок, воровато лезли под нее, как под юбку. Где-то громыхнуло. Родилась на свет первая в этом году гроза.

Лупоглазый «Мерседес» обогнал нас, распушив, словно усы, струи воды; притормаживая, он заставлял притормаживать и прижиматься к обочине такси.

– Во что делают! – покачал головой таксист.

Распахнулась дверь, из машины выбежала Яна.

– Яна, ты горько пожалеешь об этом! – погрозил кто-то невидимый из «Мерседеса». Дверь захлопнулась, и лупоглазый укатил.

Яна открыла дверь такси, встала передо мной. Мокрые волосы съежились от холода, превратились в завитушки. Подол юбки налип к ногам. Яна дрожала, вытирала со лба дождинки.

Я вскочил, обнял ее – мокрую, слабую.

– Он так и не понял, – прошептала Яна с нежной печалью в голосе, – что та девочка, которая когда-то подпевала за его спиной, давно умерла. А я – уже совсем другая. Я твоя…

Яна так и не узнала страшную правду о профессоре. На сороковой день после его смерти в ночном клубе «Шанс» состоялся вечер памяти, посвященный Лембиту Веллсу. Яна пошла туда одна. Я остался дома, сославшись на плохое самочувствие.

Конечно, самочувствие было ни при чем. Я боялся, что не смогу лицемерить, изображать скорбь, и меня, в конце концов, прорвет на ужасающие признания. Я не говорю о бестактности, которую мог допустить. Нормы приличия меня как раз менее всего волновали.

Если я открою Яне глаза, то в один миг будет утрачен весь смысл того добра, которое я сделал для нее, ибо самое благо заключалось в том, чтобы спасти профессора Веллса, сохранить для Яны его имя в безупречной чистоте, как символ поэтической одухотворенности и неисчерпаемого источника любви.

Эта ложь святая.

Вацура цитирует стихи поэтов так, как он их запомнил.