Альгерд Бахаревич - Белая муха, убийца мужчин

«Феминизм — это вывих головного мозга, — сказал Тимур. — Но можно вправить упомянутое место обратно, если, конечно, пациент не безнадёжен. А бывают и такие случаи…»

«Здесь дело политическое, — осёк разговорчики Михаил Юрьевич и повернулся ко мне, впившись в мои глаза своими ясными расейскими зрачками. — Давай, сынок. Верим в тебя».

Он перекрестил меня всеми своими татуировками и громко позвал стражу: «Эй, гестапо, поговорить надо!»

И вот уже Аленький Цветочек, пожав плечами, передала меня Джеку Потрошителю, та провела по коридорам куда-то наверх — как выяснилось, в башню — и сдала на руки сонной Царонг. Почему-то они вовсе не удивились, когда я, запинаясь, сказал, что делегирован для переговоров с Босой — вероятно, женщина в белом, слишком белом платье ожидала, что придётся рано или поздно объяснить заложникам, картами в какой игре они стали.

Наконец я оказался в небольшом помещении на самом верху правой замковой башни. Из узкого окна было прекрасно видно всю местность: на самом горизонте лес, в который, как женщина в траву по малой нужде, садилось крупное, всё в блестках и золотых волосах, солнце. Ближе к холму, на котором находился замок, волнами разливались луга. Вилась рыжим хвостом дорога, подметая под себя остатки этого длинного и абсолютно невероятного дня — лапами в лес, мордой в небо ласково ступала по земле лиса беларусского лета.

А сверху на Замок надвигалась туча — не та, послеобеденная, безобидная и беспристрастная, а в сто раз больше и чернее. Будто её позвали сюда коварные мелкие облака, которых уже нигде не было видно.

С башни можно было рассмотреть и автобус, и кучку людей возле него — водитель махал сигаретой и о чём-то возбуждённо рассказывал. Поодаль замерла, не доехав до ворот замка, милицейская машина, все дверцы которой были открыты, словно она собиралась перамахнуть через стены, но бог не дал матушке-гусыне настоящих крыльев.

Босая сидела на столе — босая. Помахивая голыми ногами, шевеля пальцами, она смотрела на меня и улыбалась, как будто только что удачно пошутила. Белое платье едва закрывало её загорелые колени. Обнажёнными руками она упиралась в стол и всем своим видом показывала, что, во-первых, вовсе не удивлена моему появлению, а во-вторых, вполне довольна развитием событий. Справа от неё стоял белый, цвета платья, открытый ноутбук, а слева мирно лежал Фаллический Символ, и в отверстии его дула был какой-то смысл, который мне не очень хотелось постигать.

Я рассказал ей, зачем пришел. По её лицу было видно, что она не поверила ни одному моему слову.

Точнее, не поверила, что я пришел к ней не сам по себе, а как посланник мудрых и могучих пленённых ею мужей. Очевидно, она думала, я буду просить для себя пощады, по знакомству.

Она была похожа на сумасшедшую, которая забралась на чужой чердак — The Madwoman in the Attic. Не с целью украсть что-либо — а чтобы ходить между незнакомых вещей, прикасаться к ним, забирать старую душу и давать им новую.

«Наверное, мне надо сказать что-то соответствующее моменту, — проговорила она, разглядывая меня не без интереса. — Ну, там: а ты вовсе не изменился… Или: как ты повзрослел, настоящий мужчина! Или: ну давай, рассказывай, как оно, где работаешь, женат, сын, дочь? Но проблема в том…»

Она легко соскочила со стола.

«Проблема в том, что я не люблю соответствовать. Ни моментам, ни всяким другим мамонтам. Ну да, я тебя узнала, хотя и не сразу, а ты узнал меня. И что? Ну почему вы все считаете, что общие воспоминания дают право цепляться к людям? Ну да, когда-то нам было пару дней интересно вместе. Давным-давно. И что дальше?»

В эти «вы все» было вложено столько презрения, что сомнения быть не могло: передо мной была она.

«А вот ты и правда не изменилась», — сказал я.

«Что ты сказал, — она рассмеялась. — Ой, не могу. Слушай, я всегда знала, что мне от тебя так просто не избавиться. Что ты никогда не оставишь меня в покое. Надо тебя расстрелять первым — но жалко. Жалко, блин! Слушай, почему мне опять тебя так жалко? У тебя прям талант вызывать жалость».

Наверное, надо было уйти и не попадаться больше ей на глаза. Но воспоминания уже ожили, беспокойные и такие яркие, что я просто опустился на пол у двери и беспомощно улыбнулся. Ведь невозможно вычеркнуть из жизни целый месяц, пусть даже это месяц, прожитый тобой двадцать лет назад; невозможно сделать вид, что твоя жизнь короче на целого человека — особенно если это женщина…

Она вздохнула, она не могла выгнать меня просто так…

Мы познакомились давно, лет двадцать назад. Просто когда-то зимой, на окраине города, утром, на первом снегу…

Но рассказывать истории надо не так.

…Утром на районе начиналась настоящая пальба — эхо выстрелов вылетало из самых неожиданных убежищ, откликалась где-то в паху: бах, бах, бах, пахло снегом, пахло потом, пахло домашней пылью, как порохом.

Ведь это мы, мальцы, выносили на первый снег ковры, чтобы выбить из них старую, запекшуюся кровь и напоить зимой. И матери провожали нас до порога, будто это и правда была война — хотя за ней они могли наблюдать из окон кухонь, не отходя от плиты. Ковер на плече как какое-то доисторическое ружье, и из него сыпется шероховатая перхоть. А в руках розовая выбивалка, потому что других в здешнем магазине не купишь, на плечах — старая рваная куртка, на голове вязаная каска с надписью «Адидас», а на щеках — красные звездочки стыда за свой нелепый, ржачный вид.

Выбей его как следует, сынок.

Ну правда — как о враге. Выбей его, со стоном, с воплем, с родного линолеума, с родной земли.

Выбей и возвращайся обедать.

Лифт, бесконечный, бездонный. Скрученный, поставленный торчком ковёр очень напоминает обмякшее тело человека. В скрученным ковре сразу просыпается что-то живое. Поэтому хочется как можно скорее добраться до поля битвы и избавиться от этой ненужной человечности, а заодно оправдать свой маскарад.

И вот ты уже топаешь по снегу, а вокруг стрельба, люди на четвереньках корчатся на своих коврах, как чёрные подбитые птицы, лица сосредоточенные, будто у золотоискателей, а за спиной дом, на который ты стараешься не оглядываться. Твой дом. И ты здесь среди своих — среди людей, которые выбивают ковры, и это единственное, что они способны из себя выбить. Все остальное останется. Навсегда — и все со всеми поженятся.

Ритуал выбивания не такой уж простой, как кажется. Подбрасывая на выбивалке, как на ракетке, упругое нетерпеливое эхо, ещё чужое, уже явное, нужно постоять немного над разложенном ковром, кое-где припорошенным небольшой снежной метелью, что крутится под ногами. А перед этим набрать снег в пальцы, просто чтобы почувствовать стихию. Разжать их, осмотреться: тут и правда поле, голое белое поле с разбросанными по нему серыми прямоугольными гравюрами, отчеканенными прямо на снегу. Поле, на которое смотрит высокий девятиэтажный дом. Ты искал на нём ещё не занятое, нетронутое место, глаз просит симметрии, душа — автономии: ковер нужно разложить так, чтобы быть вместе со всеми и при этом ни к кому не быть слишком близко. Только у людей, которые выбивают на районе ковры зимним утром на первом настоящем снегу, есть безошибочное ощущение этой дистанции.