Михаил Любимов - С бомбой в постели

Ах, если бы все время быть в интеллектуальной компании русских, но своих!

Мешала колония, серое окружение, пустые дипломаты, мнившие себя богами, их жены, вечно озабоченные грядущими покупками, в сущности, никогда не испытавшие высот любви (даже лесбиянской!).

Однажды, возвращаясь со свидания, встретил Мэгги, бледную и грустную.

— Как рада вас видеть, Джон! Где это вы пропадаете по вечерам?

— Прогуливался.

— А я как раз сейчас думала о вас. — и смотрела на него, как кот на сало, хотелось повернуться и уйти. — Обнимите меня, мне холодно. подумалось: боже, какая омерзительная баба!

Он обнял Мэгги, вспомнил великолепный профиль Владлена и отдернул руку, словно дотронулся до скользкой змеи. Заставил себя вновь обнять ее, добрались до посольства, пришлось имитировать груду неотложных дел, иначе не отвертеться от чашки кофе у Мэгги. достаточно того жуткого ужина в «Метрополе» и грубых поползновений затянуть его к себе.

На Лубянке прорабатывали все варианты вербовочной беседы.

Громов изобрел новую тактику в отношениях с Чикиным: зная его дух противоречия, выдвигал чикинские идеи. На этот раз настаивал, чтобы не спешить с «голубым» Джоном. Петр Иванович уже не помнил своей последней диспозиции и настоял на форсированной вербовке, резонно заметив, что хватит тянуть кота за хвост. Заодно он заботился о своей репутации: дошли слухи, что подчиненные считают его тряпкой и партийным выскочкой, ничего не понимавшим в чекистских делах, — вот и проявил решительность.

— Зачем нам тянуть? Вывалить все компры сразу! — наступал он на хитрого Громова. — В вас говорит либерализм — именно вывалить все, шокировать, оглушить, деморализовать, не оставить ни одного спасительного выхода!

— Я не уверен, что он поведет себя правильно. — для вида возразил довольный Громов.

— А вам и не нужно быть уверенным, — отрезал Чикин, властно сверкая глазами. — Операцию буду проводить лично я.

Это был сюрпризик. Шеф неожиданно обыграл Громова, теперь и все лавры урвет, оставив его с носом, получит орден, а секретарю парторганизации выгорят лишь медалишка или почетная грамота, черт ее побери! С другой стороны, в случае крушения вербовки (тут Громов вспомнил, как дико хохотал один гомик, когда ему предъявили фотографии в постели с партнером, и не только хохотал, но и молил подарить их на память, чтобы показать жене), вся ответственность падала на шефа.

Конец мая, зелено и свежо, до приватной дачи, запрятанной близ писательского городка на Пахре, добирались на трех «волгах», покачивались патриархально на сиденьях, посматривая на разноцветные, словно сарафан русской красавицы, смешанные леса, за которыми мелькали обширные и запущенные поля.

Владлен сидел за рулем, рядом с ним откинулся на сиденье скрипач, а позади — Джон и Леонид.

— Посмотри на эти березки — символ России, на эти просторы, — говорил Леонид, нежно гладя руку Джона. — Наш последний царь считал, что обилие пространства — это несчастье России. Но избыточность природы рождает избыточность души.

А сам думал: боже, как осточертел мне этот английский идиот! Скорее бы от него отвязаться, выполнить свой долг, а то закроют, сволочи, выезд за границу или подложат другую свинью, это они умеют, вот когда помочь надо, сразу ретивость пропадает: сколько намучился в прошлом году из-за постройки бани на собственном дачном участке! Конечно, знал, что запрещено, но думал, что органы помогут. подумаете, преступление!

Вывернули на шоссе, зажатое зелеными заборами государственных дач, еще повиляли, проехали пару «кирпичей» и прибыли на точку. На даче к делу перешли не сразу, не спешили, создавали атмосферу, пили шампанское, слушали Баха, вели беседы о культуре и ее роли в истории цивилизации. Почему греческое искусство осталось самым великим в мире? Потому что красоту можно понять лишь из обладания мужчиной мужчины. Женщина, по сути дела, — это совсем другое существо, с ней нелегко найти общий язык. Женщины — это другое племя. Греки вообще предпочитали мальчиков, но у нас в стране даже подумать об этом страшно. А как все было красиво и благородно во время афинских ночей! Тогда вообще люди жили разнообразней, понимали, что любое усреднение ведет к смерти, больше радовались жизни, осознавая ее быстротечность, — чудесное качество, погибшее с появлением христианства и веры в жизнь загробную. И терпимости было больше: с одной стороны, бесконечные мальчики, с другой — процветающий остров Лесбос, с каждым веком на людей наваливались условности, а теперь и не продохнуть. Нет, античный мир был удивителен, и колонна с фаллосом в храме Дионисия — лучшая ода человечеству, и вообще фаллос — центральная тема античности, и никуда от этого не деться нынешним фарисеям. И пьяный Силен со своим безумно огромным — тоже гимн. А разве не великолепны камни с головами Гермеса или Приапа, обычно стоявшие в вишневых садах для отпугивания скворцов, из середины которых торчит напружиненная мощь? Разве ученик, придерживающий голову блюющего учителя, не человечнее всех гуманистов Просвещения? Мальчик, юноша — идеал греческой красоты, а у нас на родине лишь за одни эти мысли можно загреметь на Колыму.

Объятия Леонида, сильные и медлительные. Яростно, до потери сознания.

И вдруг.

Загремели двери, и на сцене уверенно появились хмурые милиционеры, вошли спокойно и без стука, застав всех участников в разгаре действа.

Общая паника, возгласы негодования.

Напрасно, товарищи, возмущаетесь. Чем вы тут занимались? не знаете Уголовного кодекса?

Функционировали четко — никто и пикнуть не успел, — в один момент полуодетых и растерянных затолкали в черный «воронок» и повезли в ближайшее отделение милиции, где рассовали в разные комнаты, выставив охрану, а через час развезли каждого в отдельности (конспирация!) по домам, отблагодарив и выдав за труды денежное вознаграждение.

Всех, кроме англичанина.

Как внезапно на смену счастью приходит беда!

Запахи гуталина, грубые окрики, сняли часы, очистили карманы. Он тихо молился Богу и обещал ему регулярно ходить в церковь и постоянно поминать родителей, он обещал ему делать все, что угодно, — лишь бы весь этот ужас прошел и не возвращался никогда.

Наконец втолкнули в кабинет, где каменно возвышался над столом товарищ Чикин, а товарищ Громов сидел сбоку на стуле, его физиономия отливала такой исключительной свирепостью, что у Джона от страха отнялся язык, а тут он еще обнаружил незастегнутость ширинки (удар в сердце джентльмена!), попытался привести себя в порядок, но руки дрожали, «молнию» заклинило, и все выглядело крайне нелепо.

— Садитесь, господин Уоррен, — приказал Чикин, одетый в форму полковника милиции, и Джон, оставив безнадежную возню с ширинкой, покорно сел и утер платком пот со лба. — Что ж, вы захвачены с поличным вместе со своими соучастниками. Все это пахнет судом и суровым приговором.