Валерий Барабашов - Крестная мать - 2

Отсюда, с площади, насколько хватало глаз, они видели лишь развалины домов, остовы черных зданий, пугающе пустые глазницы окон. Вид города был ужасен. Казалось, тут и жизни никакой не может быть — как жить человеку на этом пепелище? Зачем? Но, странное дело, жизнь в городе шла своим чередом: сновали по площади машины; чеченские мальчишки торговали поблизости сигаретами и напитками, гортанно кричали-расхваливали свой товар, торопились по своим делам пешеходы, и никто из них, кажется, не смотрел на развалины.

И все же тоска и какая-то безысходность, обреченность были на лицах людей — Татьяне бросилось это в глаза в первую очередь. Люди не улыбались, каждый был сосредоточен на своей, печальной какой-то мысли, и вид у всех был удрученный, подавленный.

Да и чему радоваться-то, в самом деле!

— Ну что, девочки, — грустно сказала Александра Васильевна. — Прощаться пора. У каждой теперь своя дорога.

— Да, — вздохнула и Нина. Она нынче была спокойнее, с ухоженным, слегка накрашенным лицом. — Теперь самой… Изольда, ты скажи, в какую хоть сторону идти. Ты же знаешь город.

— Да город-то я знаю, — вздохнула и Изольда. — Но что я могу подсказать? Где искать этого полевого командира Абдулхаджиева… В район надо ехать, в Веденский, наверное. Там боевики, там у них центр сопротивления… Туда Александре Васильевне надо ехать. А тебе, Ниночка, не знаю даже, что и сказать. Наверное, прежде всего к военному коменданту надо обратиться, о захоронениях спросить. Говорить тут с людьми, спрашивать… Давай вот спросим.

Они остановили пожилого русского человека, который катил детскую коляску, доверху набитую домашним скарбом. Человек этот, назвавшийся Сергеем Дмитриевичем и любезно согласившийся ответить на их вопросы, кажется, был рад передышке. Был он уже стар, морщинистое, с дряблой серой кожей лицо говорило о том, что он и не совсем здоров, на потертом его пиджаке тускло поблескивало несколько рядов орденских планок — ветеран Великой Отечественной.

От вопросов женщин лицо Сергея Дмитриевича омрачилось.

— Ох, дорогие мои, тяжко вам тут придется, тяжко, — сказал он. — Полевых командиров, конечно, надо теперь искать на юге, в горах и предгорьях, в селах, аулах… черт их знает, где они там сидят! Хорошо хоть, вы фамилию знаете… Абдулхаджиев, да? Ну, это полдела!.. Конечно, с боевиками надо говорить, с ними. В Шатой ехать, в Ножай-Юрт. Просить за сына, деньги давать. Боевики любят деньги. И в ноги командиру падать, да, это вы верно придумали. Я слышал, были уже такие случаи, когда боевики отдавали матерям солдат. Не вы первая. — Он с сочувствием смотрел на Александру Васильевну. — Если за солдатом вашим грехов нет… ну, то есть не мародерствовал там, не убивал кого зря, то могут и отпустить. А насчет без вести пропавших… Не знаю, что вам и посоветовать, уважаемая. Сотни людей придется спрашивать. И бывших сослуживцев вашего сына, — он обращался теперь к Нине, — и чеченцев, конечно, и тех, кто вроде меня войну в подвале пересидел.

— Семья ваша цела, Сергей Дмитриевич? — участливо спросила Татьяна. — Вещи, вижу, везете куда-то.

Он горестно покачал головой.

— Жену осколком убило тридцать первого декабря прошлого года, когда самолеты Грозный бомбили. Мы уже с ней спускались в бомбоубежище… Не успела моя Машенька, не успела, бедная. — Губы у Сергея Дмитриевича задрожали. — Ей сонную артерию перебило, кровь хлынула — не остановить. Что я мог сделать? Дом ходуном ходит, вой, грохот, взрывы один за другим. Маша на коленях у меня лежит, кровь из шеи — фонтаном. Просит меня: «Ну сделай что-нибудь, Сережа! Я умираю… Помоги!» Я рану ладонью зажал, а сам потихоньку тащу ее вниз по лестнице, успокаиваю: сейчас, моя родненькая, сейчас, потерпи… А Маша тяжелая была, грузная, вот вроде вас. — Он взглянул на Александру Васильевну. — Тащу и думаю: Господи, подсоби, не дай ей сейчас умереть, там, внизу, в подвале, женщины, может, как-нибудь спасем… Вижу, у Маши уже и голова запрокинулась, и вроде не дышит. Я тогда не выдержал, кричу: «Машенька! Да что ты делаешь?! Маша! Потерпи, родная моя!» А она уже, видно, не слышит, никак не реагирует. За нами на лестнице — кровавая дорожка. Сумерки уже на улице стояли, в подъезде почти темно, но как ракета взлетит или вспышка от взрыва, так вся лестница освещается, кровь хорошо видно… Маша!

Сергей Дмитриевич заплакал, заново переживая тот трагический вечер, стал закуривать, дрожащими руками никак не мог поднести зажигалку к прыгающей в губах сигарете, и Изольда взяла его руку, придержала.

— Спасибо… спасибо… — говорил он, постепенно успокаиваясь.

Продолжил рассказ:

— Зятя, его тоже Сергеем звали, боевики в феврале убили. Он за картошкой пошел, собирался у знакомых купить, деньги взял… Ели мы что придется, дети болели, картошечки вареной попросили, «в мундире», вот он и пошел. И не вернулся. Дочка, бедная, несколько дней его искала. Нашла потом недалеко от дома, в рощице. Глаза выколоты, уши отрезаны, голова разбита… Издевались над живым… Да. Похоронили мы и Сережу. Гроба, конечно, нет, так зарыли, в пленку полиэтиленовую завернули и положили. Вот и остались теперь — мне шестьдесят девять, хожу с трудом, военное ранение сказывается, с сорок второго года, и дочка с двумя детьми. Живем в разных районах Грозного. Я — в Заводском, у Карпинского кургана, а она здесь, недалеко теперь, я почти дошел, на Партизанской… Что осталось от бомбежек, я им потихоньку на коляске и вожу. Вещи на продукты меняем.

— А на Октябрьской улице… что там? Не бывали, Сергей Дмитриевич? — спросила Изольда, затаив дыхание. — Не приходилось бывать? Я жила там.

— А-а… — Сергей Дмитриевич докурил сигарету, помолчал. — Разрушено там все, дорогая моя. Там же линия фронта была, как раз по вашей улице проходила. Что вы! Одни руины! Разрушений очень много, я разговаривал с одной женщиной… Несколько домов, говорит, уцелело всего… А вы, значит, уезжали? И правильно сделали. Многие уехали. А нам некуда было ехать. Всю жизнь мы тут с Машей прожили, дочка тут родилась, внучки… Куда ехать, Господи! Да и за что нам такое наказание? И русским, и чеченцам! Мы же все тут душа в душу жили!..

Сергей Дмитриевич махнул рукой — жалостно, растерянно, совсем уже по-стариковски — и покатил свою коляску дальше. А женщины, вытирая глаза, долго и молча смотрели ему вслед…

Потом стали прощаться. Обнимались, целовались, напутствовали друг друга искренними, идущими из самого сердца пожеланиями:

— Ну, успеха тебе, Ниночка! Найди своего Виталика!

— Спасибо, Танюша! И тебе всего хорошего. Крепись!

— Господи, хоть какую бы нибудь зацепочку, узнать, где мой Боря находится. Я бы уговорила любого дудаевца, они ведь тоже люди!.. А вам желаю девочку эту найти, Хеду! Раз уж так случилось, судьба, видно, раз она тебя, Таня, мамой назвала.