Виктор Федотов - Пропавшие без вести

Ратников велел Маше перейти на корму, сам с автоматом приладился на носу, почему-то тут же подумав: «Вот сейчас шкипер, как котенка, меня может ухлопать. Обернется — и в затылок…» Но тут же отмахнулся от этой мысли. Вглядываясь в берег, он выбрал место, куда пристать, — между двумя пригорбленными валунами, тихо скомандовал:

— Чуть левее! Так держать!

Совсем рассвело. Шлюпка скользила уже по мелководью, даже видно было рябоватое галечное дно, зеленовато-бурые космы водорослей. Ратников понимал, что сейчас, когда до берега оставалось метров тридцать, самое время открыть по ней огонь. Сейчас ничего не стоит их перестрелять — за тонкими бортами не укроешься, — а потом, если удастся выпрыгнуть на отмель, сделать это будет труднее, потому что уже завяжется бой. Какой-никакой, а все же бой, и их жизни будут чего-то стоить противнику, возможно даже очень дорого.

Шлюпка прошипела днищем по гальке, ткнулась между валунами. Ратников, следом шкипер и Маша метнулись на берег, припали к прохладным по-утреннему камням. В ожидании выстрелов отдыхали от долгого перехода, от качки, привыкая к устойчивый, надежной земле, просматривая метр за метром незнакомую местность. Утренняя тишина стояла кругом, лишь слабые волны прибоя вздыхали, накатываясь на отмель.

— Надо осмотреться, спрятать как следует шлюпку, — сказал Ратников. — Кажется, на берегу никого.

— Что же теперь делать? — спросила Маша растерянно.

— Оглядимся — решим. — Ратников, как маленькую, погладил ее по голове. — Немного продуктов, вода, оружие у нас есть. Чего же еще… Не пропадем. Ты только успокойся, тебе нельзя волноваться.

— Не буду, — благодарно ответила Маша. В глазах у нее стояли слезы.

— Ох, голуби. — Шкипер с насмешкой покосился на Ратникова: — Заворковали. А дальше что? Ты — в свою сторону, мы — в свою? Как уговаривались?

— Я не пойду с тобой, — твердо сказала Маша. — Один иди. А с меня хватит!

— Пойдешь! — зло произнес шкипер.

— Узнаем, где немцы, — сказал Ратников, словно бы не замечая их резкого разговора. — Раз уж вырвались из их лап, надо оправдать свободу. Как. Сашка?

— Воля — это вещь, — неопределенно ответил шкипер. И вдруг ухватил Ратникова за плечо: — Смотри-ка, во-он слева, почти у берега, бугорок. Видишь?

— Кажется, могила…

— Откуда она взялась на безлюдье?

— Что-то здесь, наверно, произошло. А ну, погодите-ка.

Держа автомат в правой руке, левой опираясь о камни, Ратников запрыгал, забалансировал между валунами, быстро удаляясь, потом скрылся совсем.

— Что, напела ему? — Шкипер тут же подступил к Маше: — Про все напела: про пистолет, про побрякушки?

— Чего ты хочешь от меня, Сашка?

— Не за него ли думаешь зацепиться?

— Да ты что, сдурел? До того ли мне…

— Смотри не прогадай… — Шкипер подкинул на ладони пистолет. — Шлепну вот сейчас его — и концы в воду. И на свободе. Жратва, деньги, побрякушки — опять мои…

— Да на тебе креста нет! — Маша, отгораживаясь от него руками, попятилась к шлюпке.

Уже другую ночь к боцману Быкову приходил этот сон — навязчивый, неотступный, тревожный. А вчера вечером, укладываясь спать в шалаше, который они кое-как соорудили с Аполлоновым в кустарнике возле самого леса, метрах в ста от кромки прибоя, Быков почувствовал, что уже невольно опять дожидается повторения этого сна, как больной дожидается очередного, неизбежного приступа болезни… Необычно и странно в этом сне было то, что торпедная атака на вражеский транспорт, короткий жестокий бой, гибель торпедного катера происходили будто не в море, не в нескольких милях от берега, на котором они с раненым, почти совсем ослепшим Аполлоновым находились уже пятый день, а на полуострове, возле Волчьей балки, где прорывались сквозь немецкий заслон моряки под командованием майора Слепнева и командира взорванного тральщика капитан-лейтенанта Крайнева.

Удивительно было видеть Быкову даже во сне, как торпедный катер, выйдя на редан, мчится на огромной скорости сушей, обгоняет идущих в атаку моряков, как вдоль бортов, пригибаясь, стелются конскими гривами высокие травы, а впереди по таким же колышущимся волнами травам плывут два немецких транспортных судна, как к одному из них, выскользнув из аппарата, стремительно ринулось мощное темное тело торпеды, прорубая узкий коридор в ковыльном море. Быкову не терпелось узнать: прорвутся ребята у Волчьей балки или не прорвутся? Но это главное, как назло, не давалось, ускользало. Он видел лишь матросскую лавину в бескозырках, распахнутые в крике рты и… пулеметные огненные строчки навстречу…

В этой яростной схватке, в грохоте я дыму Быков удивительно ясно различал лицо оперативника младшего лейтенанта Кучевского. Тот стоял на палубе торпедного катера у пулемета — живот распорот, кровища хлещет — и все бил и бил длинными очередями в подходивший немецкий охотник…

«Уходи, оперативник! Прыгай за борт!» — орал Быков. Кучевский виновато щурил на него близорукие глаза, беспомощно поправлял очки: «Не могу, боцман. Я ведь и плавать, дружок, не умею. А вы идите. Возьмите с собой Татьяну Ивановну, Ульянку и идите…» «Они погибли, их за борт взрывом снесло — опять заорал Быков. — Прыгай, торпеда сейчас взорвется, катер взлетит на воздух!» «Сейф, не оставляйте мой сейф…»

— Боцман. Слышишь, боцман? Не шуми же, проснись!

Быков с трудом открыл глаза, но не сразу сообразил, что слышит голос Аполлонова, какое-то мгновение все еще не мог отрешиться от сна.

— Боцман, кажется, шлюпка подходит к берегу, — насторожившись, слабым голосом произнес Аполлонов. Он лежал рядом, на топчане, сооруженном Быковым из ветвей и травы. — Всплески весел слышу. И голоса вроде различаю. Тс-с, тихо.

— Какая шлюпка? — Быков смахнул ладонью сладкую сонную слюну, взглянул на него тревожно: «Как бы опять не накатило на парня. Совсем плох, умрет скоро, должно. И не спал, наверно, опять…»

День ото дня Аполлонову становилось все хуже, он почти совсем ослеп, в пяти шагах ничего уже не различал, рана на левой ноге гноилась, нечем было ее обработать, мучительно болели у него на ляпе ожоги, на которые смотреть было страшно. За эти короткие секунды, пока смотрел на Аполлонова, пытался определить, что с ним, перед Быковым промелькнули мучительные четыре дня, которые они проскитались на этом безлюдном берегу после того, как выплыли сюда с уже мертвым командиром лейтенантом Федосеевым. Ничего, кроме напрасных надежд, не принесли им эти удушливо жаркие дни — ни воды, ни хлеба, ни помощи. Питались ягодами, грибами, несозревшими, с еще зеленой жидковатой завязью, орехами — августовский лес прокормит, конечно, не даст помереть с голоду, — поддерживали себя кое-как, но сил от этого почти не прибывало. Аполлонов слабел с каждым днем, и Быков понимал, что, если не достанет для него еды и лекарств, тот погибнет. Но лишь на третий день, когда немножко окреп, Быков решился сделать недалекую вылазку. Он шел лесом, кружился на месте, гадал, в какую сторону идти, все время тревожась за оставленного в шалаше Аполлонова. Наконец ему удалось выйти к селу, лежавшему в лощине, большому и, должно быть, богатому. Но сразу же понял: село под немцами и самое разумное поскорее отсюда убраться. Он обманул Аполлонова, который ждал его как спасителя, сказал, что встретил в лесу мужика на лошади, который пообещал привезти еду, питье и лекарства, а потом сведет их с партизанами.