Александр Афанасьев - Диверсия высочайшего уровня

Лазарь не может этого не помнить. Я даже излет не застал, так, одни воспоминания, а Лазарь – боец времен холодной войны, самый настоящий. Он им не командир. У этих шпанят другой вожак, вон он стоит. Но в то же время совершенно ясно, что Лазаря они уважают и его слово имеет для них большой вес.

Кто он для них? Представитель спонсора? Инструктор? Вряд ли Лазарь сделает такую глупость, что будет учить этих щенков тому, что умеет сам. Даже десятая часть того, что он может, жутко опасна.

– Слышь, Тренер!..

– Так! – раздается недовольный голос вожака. – Бивень, Поэт, на стреме, остальным – вольно. Держаться у тачки, не расходиться. Ты стал здесь, ты – здесь. Ближе пяти метров не подходить. Если кацап вам бошки посносит лопатой – вместе с ним вас и закопаю, придурков!..

Позывные. На этой войне они есть у всех. В ДНР, ЛНР, в добровольческих батальонах. Любой человек, приходя на эту войну, прежде всего получает позывной. Старший у них Тренер, еще есть Бивень, Поэт, Верх. Четверо из шести, не считая Лазаря.

Жаль, что мне это знание ничего не даст. Оно последнее, потому и кажется мне таким важным. Четыре из шести.

– Ага. И я постою. – Это снова голос Лазаря.

Из машины принесли лопату, бросили ее мне.

Тренер повелительно приказал:

– Копай! – После этого он повернулся и пошел к автобусу.

Двое боевиков, оставшихся караулить меня, отступили и разошлись так, чтобы я не мог достать их лопатой. При этом они старались не попасть друг другу на линию огня.

Один из них ломким подростковым баском выдал:

– Слышал, что командир сказал? Давай копай, вата. А иначе!..

Лязгнул автоматный затвор. Наверное, я не первый человек, которого они кончают. Опыт есть, по крайней мере у Тренера.

Интересно, они понимают, что потом придется отвечать по полной программе, что это так же неизбежно, как приход весны и восход солнца? На кого они замахнулись – на Россию? Моя страна существует побольше тысячи лет, из них пятьсот – в качестве крупнейшего государства на планете. А их Украине всего двадцать четыре года. Она уже потеряла часть территории и находится на грани полной катастрофы.

Но нет. Не думают. Не понимают вообще, что такое отвечать. Первое непоротое поколение, дети отцов, которые работали в других странах. Их не воспитывали вовсе. Они родились в разложившемся государстве, в неполных семьях. Даже когда есть отец, но он дома два-три месяца в году, то какая от него наука, скажите мне? Они вообще не понимают, как можно за что-то отвечать.

Но отвечать им придется. За разнесенный из гаубиц Донецк. За расстрелянные Краматорск и Мариуполь, за сожженную заживо Одессу, за концентрационные лагеря. Это Краматорск, заброшенный цех бывшего металлургического завода, Киев, гауптвахта гарнизона. За всех запытанных до смерти, искалеченных, расстрелянных и тихо закопанных людей. За политзаключенных, за видеозаписи с инакомыслящими, поставленными на колени. Отвечать придется всем, в том числе и тем, кто «честно воевал», а не пытал, не расстреливал, не закапывал. Все равно придется.

Отцовского ремня тут маловато будет.

Копается хорошо. Это тебе не мерзлая земля. Тут сверху корка, но подтаявшая, а снизу и вовсе спрессованный мусор. Он внутри гниет и поэтому не леденеет. Если бы не это, мне пришлось бы несколько часов долбить застывшую землю. А тут быстро. Руки сами дело делают.

А умирать не хочется, ей-богу. Мы не выбираем свою смерть, но… где, от кого? Я ведь в разных местах побывал. В Афганистане, в том числе и после вывода советских войск. В Пакистане, в Ираке, как при Саддаме, так и после. В Чечне, в Дагестане. Я был в тех местах, где жизнь человека стоит меньше, чем куриная. Птицу можно зарезать и съесть, а человека нельзя, поэтому он бесполезен. А умирать придется здесь, на почти родной Украине, от рук молодой нацистской шпаны.

И погода хорошая. Солнышко светит, пригревает уже ощутимо, не так, как зимой. Киев, ты все-таки дожил, дополз до своей весны. Что бы ни было потом, ты все-таки это сделал.

Под ногами чавкает грязная вода, скапливающаяся в яме. Ноги промокли.

Виню ли я кого-то? Нет. Ни Марину, ни Дениса. Я сам принял решение и должен за него отвечать.

Боевики скучают, но держатся. В принципе можно попробовать. Главное, встать им на линию огня, раскроить череп сначала одному, а потом и другому. У того, который передернул затвор, патрон в патроннике. Может быть, я успею первым накрыть и Тренера с его кодлой у бусика. А если и нет, то продам свою жизнь за настоящую цену.

Но рядом Лазарь. Значит, можно даже и не пытаться.

Лопата уходит на полный штык. Я копаю быстро. А какой смысл тянуть? Перед смертью не надышишься. Бред, не понимаю я всего этого. Пусть случится то, что суждено. Пожить еще полчаса или час. Зачем?

– Мыкола, ты посмотри, как ватник пашет!

– Добре.

Ничего, ребята, смейтесь. Ваша очередь тоже придет. Кого-то разорвет в клочья снарядом на фронте. Он даже испугаться не успеет. Это лучшая смерть из всех возможных. Кто-то будет умирать долго, в очередном котле, брошенный командованием без лекарств и обезболивающих, надеясь на помощь, которой так и не будет. Кого-то расстреляют на месте или кончат в какой-нибудь разборке в тылу. Вешать вас не будут. Не доросли вы до такой чести. Она достанется тем, кто повыше вас. Вешать после процесса, как в Нюрнберге, после неторопливого и обстоятельного суда.

А вы либо убежите за кордон и будете там доживать свой век в досаде и бессильной злобе, либо отсидите тут годков десять и выйдете. Ваша страна будет стыдиться вас и того, что вы делали для нее. Вот это и будет вам самое достойное наказание.

Как там писал Глеб Бобров? Война твоя безнадежна, подвиг твой бесславен, имя твое – опорочено. Вот это и будет с вами, ребятки.

– Добре. Вылезай, вата. Хорошую могилу выкопал.

Конечно, могила неглубокая, всего полметра, да на помойке. Но какое это имеет значение? У некоторых моих коллег и такой нету.

В следующий момент Лазарь шагнул назад и упал на спину, прямо на слежавшийся мусор. В обеих его руках точно по волшебству появились пистолеты «ТТ», уже взведенные.

Два правосека, контролировавшие меня, умерли мгновенно. Пули попали им в район второго-третьего позвонка, вышли через лоб и унеслись в весеннее киевское небо. Мгновенно переориентировавшись и не поднимаясь, прямо так, из положения на спине, Лазарь снял еще трех правосеков, курящих и общающихся около микроавтобуса. Ни один из них не успел даже поднять свое оружие.

Водила, единственный, кто к этому времени оставался в живых, в ужасе газанул, не закрывая двери. Он очень хотел жить и понимал, что ему осталось совсем-совсем немного.

Дверь микроавтобуса захлопнулась по инерции. В этот момент Лазарь, без рук пришедший в стойку с колена, выстрелил из правого пистолета. Автобус прокатился еще немного и остановился.