Пётр Разуваев - Русский калибр (сборник)

Отец согласно кивнул, не сводя глаз с чёрной «горошины», лежавшей перед ним.

— Если бы ты только знал, сколько мне пришлось… — Он замолчал, не договорив.

— Отец? — окликнул я. — Давид должен улететь.

— Хорошо, — он устало откинулся в кресле. Его лицо осунулось, резче проступили морщины. — Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, — закончил он. — Я отдам распоряжения Рихо.

Он словно ждал чего-то от меня, каких-то слов, но… Мне нечего было сказать. Поднявшись на ноги, я поклонился. Сейчас всем своим обликом отец напоминал мне маску «дейган», одну из масок театра Но. «Уставший человек, много страдавший и не нашедший покоя». Он тоже встал. Его взгляд был долгим, испытующим и очень тяжёлым.

— До свидания, папа, — сказал я негромко.

Он усмехнулся уголком рта.

— До свидания… сын. Мне жаль, что всё получается именно так.

Я до боли закусил нижнюю губу. Ещё недавно, провожая меня в Амстердам, он сказал то же самое. И я слишком хорошо помнил, чем всё это закончилось. Но… отец уже развернулся и удалялся от меня легким, стремительным шагом. Он был в дверях, когда я окликнул его:

— Папа? Когда ты последний раз просто гулял по Парижу?

Он сбился с шага, и на мгновение мне показалось, что его плечи устало поникли, словно враз придавленные непосильной ношей. Не оборачиваясь и не ответив, отец скрылся за дверью.

И я так и не понял, выиграл я этот раунд или проиграл…

Попадая в любой аэропорт мира, я всякий раз волей-неволей вспоминал муравейник. И его многочисленных обитателей. Вокруг ходили, сидели, стояли многие сотни людей, мимо сновали шустрые служащие, чьим-то гением поставленные на роликовые коньки; непрерывно звучали мелодичные «громкоговорящие» женские голоса, которые объявляли о прибытии и отлёте рейсов во все концы света. Воистину, все дороги ведут в Рим, сейчас я это понимал совершенно отчётливо.

Длинным и просторным коридором, одной сплошь стеклянной стеной выходящим прямо на взлётное поле, мы шли по направлению к своему терминалу. Посадка на рейс «Аэрофлота» Рим — Москва уже была объявлена. Обгоняя нас, к нужной всем стойке стремительно неслись русскоязычные граждане, деловито звеня объёмистыми пакетами, набитыми в Duty Free. Разные люди, туристы и проститутки, бизнесмены и бандиты спешили упасть в объятия любимой Родины, а на смену им уже вылетали из Пулково и Шереметьево новые россияне. Круговорот людей в природе. Россия действительно распахнула свои двери, жаль только, что при этом на другие страны выплеснулась добрая лохань настоящих отбросов. Так сказать: от нашего дома — вашему дому. Такова жизнь.

Давид шёл медленно, каждый шаг давался ему с трудом. Мне вообще казалось, что им сейчас движет уже нечто большее, чем просто сила воли. Врач, в последний раз осматривавший Давида в «крепости», был категоричен в своей оценке: каждое движение должно было причинять Липке невыносимую, адскую боль. И, тем не менее, он шёл рядом со мной, о чём-то говорил, пытался шутить. Я не понимал, как ему это удаётся, и мысленно преклонялся перед ним.

Позади нас чёрными тенями скользили Рихо и пара его людей. С того момента, как приказ о нашем отъезде был им получен, все проблемы между нами исчезли сами собой. По крайней мере я хотел так думать. Какая-то едва уловимая напряжённость оставалась, но я относил её целиком за счёт эстонского упрямства Рихо Арвовича. Он сам настоял на том, чтобы нас сопровождала охрана, и лично возглавил тщательно отобранных для этой цели людей. Смысла в этом, на мой взгляд, не было никакого, но спорить я не стал. Знал, что обойдётся себе дороже. Отъезд, приезд, переезд — всё шло настолько замечательно, что чувство тревоги взыграло во мне с новой силой. Когда очень хорошо — тоже не хорошо, это я усвоил чётко. Слишком уж всё гладко…

— Вам не кажется всё это странным? — слегка наклонившись к Давиду, поинтересовался я.

— Кажется, — безмятежно улыбнувшись, ответил он. И тут же чуть поморщился от боли.

— Я не верю в подарки судьбы, Давид. Мы слишком легко победили.

— Ну и что?

— Не знаю. У меня плохое предчувствие. Может быть, вы передумаете?

— Андре, Андре… Передумать стоило бы вам. Я вовсе не настаивал на том, чтобы мы летели вместе. А что касается меня… Знаете, мне даже интересно. Ужасно хочется хоть раз напугать то, чего сам всю жизнь боялся…

Мы уже прошли паспортный контроль и теперь очутились в небольшой очереди, выстроившейся перед «звенящими воротцами», последним барьером, отделяющим пассажиров от всех прочих, «нелетающих», граждан. Рихо снабдил своих людей пластиковыми карточками внутренней службы секьюрити, но даже это уже не срабатывало. Дальше им хода не было. Наступала пора расставаний. Я обернулся к Рихо.

— Ну, прощай, сук-кин сын, — сказал я, подражая его манере тянуть звуки.

Рихо как-то печально улыбнулся одними глазами и ответил:

— До свидания, Андре.

Хлопнув его по плечу, я прошёл мимо бдительного полицейского. Прозрачная, но уже непреодолимая стеклянная стена окончательно встала между нами. Обернувшись, я увидел, что Рихо по-прежнему стоит на том же самом месте и внимательно смотрит мне вслед. Улыбнувшись, я помахал ему рукой.

Давид уже прошёл последнюю проверку на металлодетекторе, и теперь меня отделяло от него несколько метров. Рослый полицейский кивком предложил мне повернуться, и, пока он сосредоточенно водил по моей спине своим жезлом, я на мгновение выпустил Давида из поля зрения. А когда обернулся, было уже слишком поздно.

В зале находилось несколько полицейских, все они были одеты в одинаковые форменные рубашки с именными бирками на груди, все вооружены, и в шумной толчее я не обратил на них никакого внимания. Все итальянцы в тот момент были для меня на одно лицо. Даже увидав пистолет в руке одного из них, я не сразу понял, в чём дело. Этот полицейский стоял дальше всех, у самого окна, и был почти не виден из-за спин пассажиров. Отыскивая взглядом Давида, я вдруг заметил невысокого человека в форме, стремительно выдвигавшегося из толпы, его вскинутую руку, воронёный ствол пистолета. Инстинктивно рванувшись, я отшвырнул возившегося с металлоискателем итальянца, прыгнул вперёд и буквально наткнулся на острый, ненавидящий взгляд. Из-под низкого козырька форменной фуражки на меня глядели знакомые, бесцветные глаза. Вещий! В эту секунду и прозвучал первый выстрел. Первый, потому что остальные слились для меня в одну нескончаемую очередь. Вещий пулю за пулей выпускал в грудь Давида Липке, но — не глядя!

Он смотрел на меня, и его тонкие губы кривила какая-то странная, болезненная усмешка. Я прыгнул, но достать его не сумел, слишком велико было расстояние, нас по-прежнему разделяло несколько метров, но он почему-то не стрелял в меня. Время сжалось в тугой комок, я метнулся ещё раз и в невероятном выпаде достал его, ударив вытянутыми пальцами в плечо. Удар прошёл вскользь, он отшатнулся и, потеряв равновесие, взмахнул рукой. И я ударил опять, вложив всего себя, все силы в этот удар, ломая кулаком кости черепа, сминая его лицо, как картонную маску. Его отбросило назад, но он всё ещё стоял на ногах, опираясь на толстое стекло, и тогда вновь раздались выстрелы. Полицейские так и не успели среагировать, у них в руках даже не было оружия. Стрелял Рихо, стрелял сквозь отделявшую его от нас перегородку, зажав тяжёлый «Python» в обеих руках и спокойно, словно в тире, всаживая пулю за пулей. Белая рубашка на груди Вещего буквально взорвалась красными пятнами, стекло за его спиной с оглушительным звоном лопнуло, и изрешечённое тело рухнуло вниз. Таинственный киллер, Олег Петрович Масляков, Вещий, — этот человек перестал «быть».