Андрей Воронин - Спасатель. Серые волки

Его тянуло домой – почему, он и сам толком не понимал. Как раз тогда был очень популярен анекдот про эмигранта с попугаем, которого задержали на таможне на том основании, что птицу, дескать, нельзя вывозить живьем, а только в виде чучела или тушки. И реплика попугая: «Хозяин! Хоть тушкой, хоть чучелом, а валить отсюда надо!» Это была философия если не всей страны, то подавляющей части ее населения, а он, сидя в благополучной Англии, хотел туда, откуда рвались миллионы. Может, потому и хотел, что не успел на собственной шкуре прочувствовать, что это такое пережить крах империи, а может быть, в силу каких-то других, более глубоких и вряд ли осознаваемых причин, о которых много кричат на митингах и которые если и упоминаются в приватных разговорах, так разве что в ироническом, ерническом ключе: корни, патриотизм, любовь к Родине… Да и за что ее, в самом-то деле, любить?

Но была и другая, вполне осознанная, прагматическая причина: Россия, Союз – для грамотного экономиста это было гигантское непаханое поле, фантастически огромная база для экспериментов, то самое безбрежное море возможностей, в которое он был уже почти готов выйти.

Помимо новостей политических, Би-би-си на своих волнах доносила из далекой России и новости иного плана, чаще всего криминальные. В списках лиц, расстрелянных, взорванных и сожженных заживо в ходе крутых разборок, попадались знакомые имена – конкуренты, союзники, легендарные авторитеты и просто шестерки, с которыми порой доводилось пересекаться. Это были приветы из другой жизни, которой словно и не было на самом деле – так, приснилось что-то под утро, чепуха какая-то, толком и не вспомнишь, что именно.

Имена Монаха, Солдата и Законника в этих сводках с театра боевых действий не упоминались. Да он и не ожидал их услышать: не такого высокого полета это были птицы, чтобы об их смерти на весь мир трубила Би-би-си. Кроме того, если их все-таки шлепнули – а он был процентов на девяносто пять уверен, что именно так и случилось, – то произошло это вскоре после его отъезда, когда он еще не успел соскучиться и не начал внимательно следить за новостями. Мать, прилетевшая в Лондон через месяц после них с отцом, ничего не говорила о судьбе его приятелей. Она не говорила, а он не спрашивал, да и откуда, скажите на милость, ей, жене высокопоставленного чиновника Внешторга, было знать, что сталось с этими тремя обалдуями?

Когда Союз окончательно развалился, чуть ли не на следующий день после подписания исторического договора в Беловежской пуще отца отозвали на родину. Собираясь в дорогу, он пребывал в явном сомнении – похоже, подумывал остаться в Англии навсегда. Наверняка подумывал, но не остался: во-первых, он тоже был не прочь проложить по непаханому полю российской политики и экономики свою собственную борозду, а во-вторых, невозвращенец невозвращенцу рознь. Не каждого из тех, кто воскликнул: «Прощай, немытая Россия!» – готовы взять под круглосуточную опеку ЦРУ и Ми-6, а у КГБ длинные руки – были, есть и будут.

И он уехал. Почти месяц о нем ничего не было слышно, а потом он вызвал к себе мать, из чего следовало, что все кончилось более или менее благополучно. И все действительно кончилось хорошо. Насколько понял Мажор, отца вызвали в Москву в первую очередь затем, чтобы задать несколько вопросов по поводу каких-то денег, исчезнувших с заграничных счетов Внешторга незадолго до августовского путча и прихода к власти в России Бориса Ельцина. Папахен, не будь он дипломат, выдержал трудный экзамен с честью и даже получил повышение, заняв какой-то пост в новом российском правительстве. «Экий вы, батенька, прохвост, – непочтительно, но с восхищением и завистью подумал тогда о родителе Мажор. – Вот это класс, куда уж тут Монаху с его Серыми Волками»…

Примерно тогда же, перед самым отъездом отца в Москву, Би-би-си поведала Мажору очередную кровавую историю, произошедшую – видимо, для разнообразия – не в Москве и не в Питере, а в деревенской глуши где-то под Рязанью. Там, под Рязанью, располагался Свято-Воздвиженский мужской монастырь. В художественные описания одна из крупнейших радиостанций мира, естественно, не вдавалась, ограничившись кратким упоминанием названия, но Мажор очень живо представил себе это место: разрушавшийся на протяжении восьми десятков лет комплекс монастырских построек, от силы десяток изнуренных молитвами, скудной пищей и непосильным трудом тощих бородатых мужиков в грязноватых и выцветших монашеских одеяниях, сочащиеся сыростью, побитые черной плесенью, метровой толщины кирпичные стены, тусклое мерцание едва не задуваемых неистребимыми ледяными сквозняками свечей и на километры вокруг – грязь, глушь, бурьян, запустение… Словом, немытая Россия во всей своей красе.

Вот на этом мрачном фоне и разыгралась кровавая трагедия. Прозвучавшее по радио сообщение, как и все подобные сообщения, отличалось телеграфной краткостью стиля и касалось исключительно фактической стороны дела. Факты же были таковы: однажды, собравшись к заутрене, монахи обнаружили, что обычно запиравшиеся на ночь двери монастырского храма распахнуты настежь. На полу в алтаре плавал в луже собственной крови труп отца-настоятеля преподобного иеромонаха Феофила со зверски раскроенным черепом. Орудие убийства – один из топоров, которыми братья кололи дрова на хозяйственном дворе, – валялся тут же, в трех шагах от тела. Храм оказался обобранным дочиста. Те, кто совершил это кощунственное, зверское злодеяние, унесли с собой богатую добычу: монастырь, о котором шла речь, был одним из немногих, чьи богатства не были разграблены и пущены по ветру большевиками. Стараниями тогдашней братии все монастырское золото и святыни, в числе коих называлась и чудотворная икона святого Николая-угодника, некогда служившая объектом паломничества из самых дальних уголков России, были надежно спрятаны. Из тайника их извлекли совсем недавно, когда монастырь вернули православной церкви, и вот теперь эти бережно, с риском для жизни сохранявшиеся на протяжении почти целого века святыни стали добычей убийц и грабителей.

Святая православная церковь предала преступников анафеме; московский патриарх назвал это злодеяние едва ли не самым чудовищным со времен установления советской власти и заявил, что о стоимости похищенных реликвий говорить не приходится, ибо они бесценны как в материальном, так и в первую очередь в духовном смысле. Независимые эксперты, в руки которых попал примерный список украденного, также затруднились дать точную оценку, однако сошлись во мнении, что с учетом художественной, исторической и культурной ценности перечисленных в списке предметов речь идет о сумме, исчисляющейся несколькими миллионами – понятно, что не рублей.