Андрей Воронин - Спасатель. Жди меня, и я вернусь

– Вы это к чему? – с сердитыми нотками в голосе спросил тот, что стоял на корме рядом с безжизненно повисшим, отсыревшим полотнищем российского флага.

– Никотин сужает сосуды, – с готовностью откликнулся трехногий собеседник. – В том числе и сосуды головного мозга. Я бы даже сказал, в первую очередь. В результате человек начинает хуже соображать, медленнее реагировать и в конце концов отдает концы в полном соответствии с теорией естественного отбора Чарльза, понимаешь ли, Дарвина.

– Ни хрена не понимаю, – раздраженно отшвырнув в клубящийся серый сумрак за фальшбортом не выкуренную и до половины сигарету, со смесью раздражения и настороженности сказал курильщик. – В чем дело? Вы явно чем-то недовольны, а чем – не пойму, хоть убейте.

В причудливо клубящемся, подсвеченном кормовым позиционным огнем жемчужном полумраке снова послышалось знакомое: топ, топ, стук; стук, топ-топ. Сквозь серую пелену тумана проступили призрачные, колеблющиеся очертания еще одной человеческой фигуры. Она надвигалась, как «Летучий голландец», и курильщик, хоть и был неробкого десятка, невольно попятился, ощутив ягодицами прикосновение волглого от ночной сырости верхнего бруса фальшборта. Цок-цок, – сказали металлические набойки на каблуках его армейских берцев; топ, топ, стук, – откликнулись копыта колченогого кентавра.

– Я объясню, – сказал кентавр. – Только сначала ответь: поместить радиомаяк в спасательную шлюпку и взять с собой в дорогу спутниковый телефон – это была твоя идея?

– Я выполнял приказ, – сквозь зубы ответил курильщик, наконец-то почуявший неладное.

– По легенде, имеющей статус официальной версии, комбриг Чапаев погиб из-за того, что кто-то уснул на посту, – послышалось из тумана. – Этот «кто-то» тоже выполнял приказ – выполнял, как ты понимаешь, из рук вон плохо. Ты человек военный и должен разбираться в подобных вещах. Скажи, как ты лично поступил бы с таким исполнителем в полевых условиях?

Курильщик снова попятился – вернее, попытался попятиться, но не смог, упершись задом в фальшборт. Рука прошлась по карману, где лежали сигареты, затем по сырому от тумана кожаному клапану кобуры и бессильно упала: все это было не то.

– Не имеете права, – дрогнувшим голосом промолвил он. – Да за что, елки-палки?! Что я такого…

Расплывчатый темный силуэт резко вскинул правую руку. Послышался приглушенный и в то же время хлесткий, как удар пастушьего бича, щелчок. Курильщик пошатнулся, схватившись обеими руками за горло, и молча кувыркнулся за борт, прямо в бурлящий за кормой пенный бурун. На мгновение пена приобрела цвет выдержанного красного вина, потом побледнела, уподобившись розовому игристому, и, наконец, вернула себе натуральный, незапятнанно-белый цвет. Туман и темнота милосердно скрыли эти неаппетитные метаморфозы от глаз возможных свидетелей, которых, естественно, поблизости не было.

– Имею, – вполголоса ответил на обвинение покойника непарноногий кентавр. – На что я действительно не имею права, так это на то, чтобы держать при себе человека, о котором известно, что он предатель. Так что не обессудь, прапорщик. Надо было меньше курить и активнее шевелить извилинами.

Впереди и справа по борту сквозь мрак и туман слабыми искрами блеснули вспышки маяка. Это был Шикотан – самый южный, лежащий почти на границе с Японией остров Курильской гряды. «Глория» едва заметно накренилась, меняя курс, чтобы обойти остров с юго-востока. Волнение на море мало-помалу усиливалось, и так же, мало-помалу, начинала давать о себе знать морская болезнь. «Кентавр» вытряхнул из тюбика, сунул под язык и старательно рассосал специальную таблетку, а затем, передумав курить на сон грядущий, неровной ковыляющей поступью подстреленного боевого скакуна – топ-топ, стук, стук, топ-топ – направился в свою каюту.

Океанский прибой с грохотом разбивался об отвесные, черные, матово лоснящиеся, как вороненая оружейная сталь, скалы. Взбитая чудовищной силой удара в кислородную пену вода, шипя, стекала обратно в море миллионами ручейков и пенных струй и снова, взяв разбег, с пушечным гулом ударялась о каменную твердь. Твердь содрогалась, но стояла, как стояла миллионы лет до и намеревалась простоять миллионы лет после этого момента.

Над скалами, пронзительно крича, носились чайки. Чаек было много. Черные береговые утесы были затейливо изукрашены белыми потеками и пятнами, и хотелось, не прибегая к крутым мерам, собрать всю эту крикливую и дрисливую пернатую сволочь в одну гигантскую проволочную клетку, отвезти эту клетку в самое сердце старушки-Европы, подтащить к входной двери дома самого главного активиста движения «Гринпис» и, загерметизировав периметр, открыть дверцу и запустить эту дико вопящую, воняющую тухлой рыбой, гадящую направо и налево банду туда, где ей, по идее, должны обрадоваться.

Поймав себя на этих человеконенавистнических мыслях, Андрей Липский понял, что остро нуждается в отдыхе. Ему был буквально позарез нужен отпуск – нормальный человеческий отпуск с теплым морем, горячим пляжем, девочками в бикини, «олл инклюзив» и «дьюти фри». Вместо всех этих жизненных благ он имел морскую болезнь, странных компаньонов, один из которых был сопливый мальчишка, а другой вообще неизвестно кто, под завязку загруженное оружием прогулочное судно и затерянный в океанских просторах, сильно обглоданный волнами и временем вулканический островок, к которому «Глория» никак не могла подойти.

– Надо было фрахтовать подлодку, – сказал он Стрельникову, из последних сил сдерживая необоримое желание выпустить на волю свой завтрак. Завтрак состоял из единственной чашки черного кофе без сахара, но легче от этого почему-то не становилось – наоборот, казалось, что тарелка какой-нибудь овсянки сыграла бы роль балласта, вразумив не ко времени взбунтовавшийся вестибулярный аппарат.

– Зачем? – спросил Виктор Павлович.

Он стоял на баке «Глории», опираясь обеими руками на свою знаменитую трость, с таким видом, словно дело происходило где-нибудь на Патриарших прудах. В уголке его рта, дымясь, торчал коротенький окурок сигары. Мельчайшая водяная пыль осколками бриллиантов сверкала на ворсинках его старомодного, с накладными карманами и бронзовыми пуговками, песочного костюма. По всему было видно, что Виктор Павлович и морская болезнь существуют отдельно друг от друга и никогда не пересекаются, как две параллельные прямые в евклидовом пространстве.

– Там меньше качает, – сдавленным голосом сказал Андрей.

– Ничего подобного, – невозмутимо сообщил Стрельников. – На небольших глубинах качка ощущается едва ли не сильнее, чем на поверхности. Вы знаете, что рыбы тоже страдают морской болезнью? Некоторые от нее даже погибают.