Феликс Разумовский - Кара

На следующее утро его желание, похоже, начало сбываться. Заскрежетали в клюзах якорные цепи, простуженно заревел гудок, и ржавый ветеран, гордо названный еще в прошлом столетии «Юпитером», повлек Хованского к французским берегам, правда, без особого комфорта. Где-то совсем рядом за переборкой с лязгом работала машина, вода, казалось, плескалась в самый иллюминатор, однако штабс-капитан знал хорошо, что все в жизни преходяще, и к неудобствам относился по-философски — со спокойствием.

Давно уже растаял в сизой дымке африканский берег, одни только зеленые волны плескались до самого горизонта. А вот память Хованского с Египтом расставаться, похоже, и не собиралась. В первую же ночь приснилась ему гадость какая-то, будто бы очутился он в огромном, освещенном ярко пылавшими факелами подземелье. Курился из кадильниц густой благовонный дым, где-то неподалеку ритмично ударяли в бронзовую доску, и под ее раскатистый звон слышалось негромкое пение:

Постепенно клубы благовоний рассеялись, и стали видны поющие. Они были одеты в широкие черные плащи с капюшонами, полностью закрывавшими лица, каждый держал в руке факел, и в свете их Хованский разглядел прикованную к каменной плите нагую меднокожую женщину. Она была без парика, с обритым наголо черепом, все волосы на теле отсутствовали также. Глаза ее были полны животного, не оставляющего в душе ничего человеческого ужаса.

Наконец пение смолкло. Один из одетых в черное придвинулся к женщине вплотную. Долго он смотрел ей из-под капюшона в лицо и неожиданно низко склонился:

— О, идущая на Запад, ты будешь достойной тофар-невестой господину нашему Гернухору в полях Осириса.

При этих словах судорога пробежала по женскому животу, и рот ее распялился в пронзительном крике, однако под сводами подземелья ни звука не раздалось — в корень языка несчастной была глубоко всажена зазубренная кость ядовитой рыбы фархак. В бешеном усилии освободиться тело прикованной выгнулось, глубоко врезались в нежную плоть ржавые цепи на бедрах. Но все напрасно. Выпрямившись, человек в черном улыбнулся:

— Пусть ничто не тревожит тебя, госпожа. Ты будешь предана в руки искуснейших парасхитов, и путь твой к мужу твоему будет долог, как длинная извилистая дорога в темноте.

На секунду он замолчал и положил руку извивающейся женщине на лобок:

— Они — великие мастера, и раньше времени, госпожа, дух Ка не покинет твое тело. Ничто не пройдет мимо тебя — ты почувствуешь, как живот твой будет вскрыт, и увидишь урны, которые с благословения великого Гора вместят твои внутренности, все, кроме легких и сердца. Затем твое тело зашьют и опустят в содовый колодец, где искуснейшие хоахиты будут поддерживать в нем жизнь, чтобы путь твой не кончился скоро. Семьдесят дней будешь предаваться ты неописуемой муке, чтобы через нее очиститься и предстать перед мужем твоим непорочной. А когда тебя вынут из ванны, то вместо собственных вставят стеклянные очи, со всем тщанием, с величайшим искусством растворят ткани мозга и извлекут их, не нарушив красоты твоих несравненных ноздрей. В последнюю очередь ты лишишься сердца, а все полости будут заполнены особыми смолами, и тело твое обретет чудесное свойство — веками ты будешь нетленна, но не засохшей мумией, а такой, как была при жизни.

С этими словами говоривший нажал на выступ в стене, и каменная глыба, на которой была распята несчастная, медленно заняла горизонтальное положение. Сейчас же в руках человека в черном оказался острый как бритва обсидиановый нож, и он принялся неторопливо срезать с женских ног подошвы:

— Дозволь мне, госпожа, для начала очистить ступни твои от земного праха.

Тонкой струйкой потекла на землю кровь, снова черные запели негромко: «В Абидос, в Абидос», — и Стен Ильич проснулся: «Тьфу ты, мердэ собачье». И вот так весь путь до французских берегов, просто какое-то мученье.

В Марсель штабс-капитан прибыл в расположении духа, надо прямо сказать, неважном. Кроме того, выяснилось, что добытый на родине фараонов перстень реализации в скором времени не подлежал — слишком уж плотно он сидел на пальце, не снять, и Семену Ильичу иного пути кроме как на гоп-стоп не оставалось. Вечером того же дня он затаился словно барс в тени деревьев парка Националь, как раз неподалеку от огромного, раскидистого платана, под которым стояла уютная, обвитая плющом беседка. Именно здесь проклятые нувориши, разжиревшие на народной крови, охмуряли красотами природа доверчивых французских девушек, а затем волокли их прямо в койку. Хованский времени зря терять не стал. С яростью голодного зверя он глушанул пузатого, с воспаленными рыхлыми щеками молодчика, ударом в челюсть заткнул хлебало решившей было завизжать девице и, прихватив внушительный лопатник кавалера, мгновенно унес ноги.

На вечерних улицах в центре Марселя было светло как днем — горели фонари, переливались огоньками фасады кабаков. В их витринах отражались фары автомобилей, однако штабс-капитан направился от всего этого великолепия подальше и подыскал себе крышу в грязной, неприметной ночлежке с названием отвратительным «Клоп кардинала». Здесь он получил холодного, тушенного еще вчера кролика, литр красного «пифа» и, обретя от съеденного благодушный настрой, принялся рассматривать свою добычу.

Сработал он не без понта — одних баклажанов в лопатнике было с полкуска, не считая зелени и френговской капусты, а в боковом кармашке бумажника Хованского ожидал еще один приятный сюрприз — «золотой» железнодорожный билет, годный для проезда в любой город Западной Европы. Долго смотрел на него Семен Ильич, однако ничего путного в его голову не лезло, а перед глазами почему-то возникали морды, хари, рожи человеческие, кои хорошо бы стальным кулачищем — вдрызг. Видимо, неважно подействовало на него выпитое французское пойло. Наконец, так ничего и не придумав, не раздеваясь, он завалился на продранную постель и, странное дело, заснул быстро и без сновидений.

Разбудил его звук бьющегося стекла — в соседнем номере слышалась громкая возня. Потом раздался визгливый женский голос: «Отпусти меня, Жан-Пьер, я сама», — и сразу же под тяжестью навалившихся тел кровать за стеной пружинисто заскрипела.

Штабс-капитан тяжело вздохнул. В его загадочной русской душе внезапно сделался сложный психический излом. Ему вдруг бешено, до зубовного скрежета, захотелось домой, в Россию, и не куда-нибудь, а на холодные невские берега, в Петроград, тьфу ты, сволочи, Ленинград. «Бред какой-то, с ума сойти», — искренне удивился Хованский острому приступу ностальгии, однако, копаться в дерьме самоанализа не пожелав, этим же днем занял одноместный люкс в поезде Норд-пасифик и двинулся в направлении Дижона.