Феликс Разумовский - Кара

Наконец, когда рубаха на спине у Чалого промокла насквозь, а в погребах стала ощущаться приятная тяжесть, он почувствовал, как глист подал свисток, и принялся выбираться из скопища потных человеческих тел. Прыгнув под укоризненным взглядом морковки в отходившую с остановки американку, щипач сподобился насунуть по пути воробышка и спрыгнул под тенистые деревья Лиговки, помнившей еще, наверное, фарт опального чекиста Пантелеева.

Однако славное бандитское прошлое колыбели трех революций Чалому было до фени. Осторожно перебравшись через трамвайные рельсы, он толкнул крашенную еще в довоенные времена дверь рюмочной «Филадельфия». Может быть, благодаря местной буфетчице, бывшей барухе Зинке, у которой для постоянных клиентов всегда имелась пара-другая бубликов, заведение и носило прозвище «Щель под юбкой», а вообще-то, было оно обыкновенной нешухерной малиной, каких в те времена на Лиговке расплодилось во множестве.

Чалого здесь знали хорошо. Миновав обшарпанную рыгаловку, где шелупонь закусывала малинку подводной лодкой, он очутился в просторном кабинете и был сразу же обслужен по высшему разряду.

Сама красавица Зинка — перманентно-завитая, на каждую буферину можно смело по бутылке водки поставить — приволокла белую головку, а к ней тарелку с копченым балагасом и селедочницу, щедро наполненную грязью, поверх которой был положен здоровенный шмат вологи. Привычно открыв банку нежнейшего американского паштета, кормораздатчица нарезала чушкин бушлат жеребейками, а белинского — крупными кусками и, улыбнувшись ласково, отчалила за жареной матроной.

Хавал Чалый не спеша, с водкой, не забывая про жару, был осмотрителен и все время внимательно прислушивался к доносившимся из-за шторы звукам — там, в соседней комнате, с увлечением катали. Хоть и помнил он хорошо стрекот Клюва о том, что настоящий вор обязан идеально биться, но ахтари его не возбуждали совершенно. Жухнув едва ли четверть канновки, щипач дородно замаксал по приговору:

— Зинуля, цвети и пахни.

На улице между тем стало еще жарче. Мокрый как мышь бежал на остановку люмпик в рамах, два лягавых востера, обливаясь потом, волокли начитанную в стельку, толстую — наверняка с глистом — трещину. Выбравшись из люды на тенистую боковую улицу, Чалый принялся забирать вперед влево по направлению к проспекту Двадцать Пятого Октября.

На бывшем Невском шатались толпы народу. Решив было поначалу надыбать себе работенку, щипач вдруг передумал, цвиркнул тягуче и, ломанувшись с ходу в кассу «Титана», поступил, наверное, правильно всех не обнесешь все равно.

В фойе кинотеатра царила приятная прохлада, газировка с грушевым сиропом была ледяной. Слизывая кремовую розу со стаканчика с пломбиром, карманник дождался звонка и занял свою плацкарту.

Культ впечатлял — давали трофейную «Серенаду солнечной долины». Лабал с экрана настоящий джаз, зрительские сердца бились в ритме запрещенного в советской музыке размера четыре четверти, и, слушая прекрасные мелодии Глена Миллера, Чалый внезапно почувствовал раздражение: а мы-то все живем как в парашу обмакнутые, просто фаршмак какой-то.

Запалив чиркалку, он закурил воровскую перохонку ББК, сделал смазь попытавшемуся было возбухнуть фраеру — клюв прикрой, дятел, — и до конца сеанса переживал о забубенной жизни своей. Наконец вспыхнул свет. Несколько утешившись от содержимого лопатника, принятого у голомозого гражданина в липии, Чалый очутился на воздухе.

Заметно посвежело, поднялся ветерок. Глядя с грустью, как встречные двустволки хватают при его порывах подолы своей бязи, карманник вспомнил упругие коленки Буксы — кто теперь берет ее на конус? Впав в распятье, медленно хилял Чалый по главной ленте, однако уже совсем недалеко от Старо-Невского его задумчивость пропала, зато энергично дала о себе знать выпитая в кинотеатре газировка. Чувствуя, что до дому не донести, и действуя по принципу, что пусть страдает совесть, а не мочевой пузырь, щипач нырнул в мрачный двор-колодец и зарулил в первый попавшийся подъезд.

Там царила полутьма, сильно пахло кошками. Как только журчание струи затихло, Чалый усек громкие женские крики, раздавшиеся из дровяного подвала. Он осторожно потянул перекосившуюся дверь, на цыпочках неслышно вошел внутрь и, собственно, ничего особенного не обнаружил.

Два лизуна — рвань дохлая — пытались прокатить на лыжах прикинутую в ситцевое платье кадру, судя по вывеске, не какую-то там барабанную палочку, даже не простячку, а шедевральную чувиху, однако та, громко крича, вертухалась, и процесс несколько затянулся. Фаловать кого-то силой Чалому всегда было поперек горла, и он быстро потянулся за плашкой. В это время один из лохматушников, грязно выругавшись, резким тэрсом бросил свою жертву на землю.

— А ну-ка, фу, парашник, — вор наградил его сильным пенделем и тут же поддал леща другому гуливану, — или хочешь мальчиком пасовать?

— Лидер, — охотники за лохматым сейфом обиделись и начали поднимать хвосты, — мы тебя сейчас самого паровозом отхарим, расконопатим тебе очко, гребень позорный.

Только сказали они это напрасно.

Плашка по-другому еще называется битой и представляет собой массивную металлическую пластинку, прикрепляемую к ладони. С ее помощью легко вышибаются зубы, ломаются челюсти, дробятся ключицы. И, быстро закатав ближайшему из шелупони таро — удар в лобешник правой, карманник жекой, зажатой в левой руке, другому лохматушнику мгновенно расписал рекламу.

И сразу же все кончилось. Как подкошенные, рухнут на землю два тела: одно — в глубоком рауше, с трещиной в черепной кости, другое — скованное сильной болью и непроглядной темнотой в порезанных глазах. Потеряв к грубиянам всякий интерес, Чалый аккуратно вытер малячку пера от крови, загасил его вместе с битой подальше и протянул руку потихоньку поднимавшейся на ноги девице:

— Давай, шевели грудями, линять надо.

— Ты ведь не убил их, правда? — Под глазом у нее набухал впечатляющий бланш, плозия была вся в грязи и ушатана, а эта чудачка еще переживала за шерстяников, едва не вскрывших ее лохматый сейф, — уж не вольтанулась ли она?

— Тебя как зовут-то? — Не выпуская маленькую ладошку из своей руки, Чалый потащил деваху из подвала наружу. Выбравшись на воздух, заметил, что она ничего из себя — стройная, грудастенькая, лет семнадцати.

— Настей зовут, — она тряхнула стриженными а-ля Грета Гарбо волосами, и стало видно, что глаза у нее были озорные, а зубы ровные, — фамилия моя Парфенова. Тружусь подавальщицей на механической макаронной фабрике имени товарища Воровского. В шестом цеху. А все-таки здорово ты им врезал, как в кино, ты боксер, наверное?