Феликс Разумовский - Кара

— Виват! — Он наконец-таки застегнул штаны, сплюнул тягуче, аккурат в зловонную красноту лужи, и вдруг повалился в кровавую воду следом за харкотиной своей.

— О Господи, свят, свят… — Орловцы принялись как один креститься, а десятник между тем извернулся и медленно, линялым ужом, пополз с поляны прочь, но саженей, почитай, за десяток от опушки замер бессильно — вытянулся.

— Нут-ко, пособите, обчество! — Дав вкруг чертовой поляны кругаля, Иван Худоба первым кинулся начальство вызволять — чай, живая душа, христианская.

Навалившись сообща, выволокли разом, да, видно, пупы надрывали зря — не жилец был десятский. Покуда перли его, весь свой мундир изблевал кроваво, возопив дурным голосом, будто кликуша, а как затих, выкатился у него язык — распухший, багровый, похожий на шмат гнилого мяса.

— Прими, Господи, душу раба твоего грешного… — Охнув, орловцы начали креститься, и внезапно будто темное что накатилось на них.

Перед глазами замельтешили чьи-то хари бесовские, а на душе сделалось так муторно, что изругался Иван Худоба по-черному да по-матерному и в сердцах вогнал топор до половины острия в сосну.

— Эх, обчество. Как бы не пришлось из-за окаянного этого попасть в Преображенский-то приказ — дело не шутейное, десятский преставился. А с дыбы что хошь покажешь и гля — обдерут кнутом до костей да на вечную каторгу. Так жить далее я не согласный, лучше с кистенем на дорогу.

— Истинно, истинно… — Братья Рваные перехватили топорища половчее и, не сговариваясь, начали коситься на дымок от кострища, разложенного в сторонке для сугреву служивым.

Ей-богу, лесовину в сто разов завалить труднее, нежели человека угробить. Сверканула отточенная сталь, булькнуло, и из голов караульщиков, разваленных надвое, поперла жижа тягучая, похожая на холодец.

Орловцев же с тех пор и след простыл. Сказывали, будто бы порядком годов спустя изрядно видели их на новгородской дороге — на конях, о саблях, озорующих. А чертов камень тоже вскоре с глаз пропал — подкопали его да и зарыли в глубокой ямине, лужу зловонную засыпали, а на поляне кто-то из людей государевых задвинул себе хоромы на аглицкий манер. Так что пакость чухонскую поминай как звали.

Сентябрьские вечера были уже по-зимнему холодны. Может быть, поэтому трое вылезших из таксомотора мужчин двинулись по Суворовскому быстрым, размашистым шагом, глубоко засунув татуированные руки в карманы пальто. На Первой Советской они свернули налево, пересекли трамвайные пути и, двинувшись вдоль спящих домов, углубились вскоре в грязный проходной двор.

— Харе, попали в цвет. — Шагавший первым высокий широкоплечий мужчина в плевке — кепке-восьмиклинке — остановился у входа в подъезд. — Рыгун — на атмас, Выдра — со мной.

Бритый шилом малыга остался внизу, а амбал вместе со шкилеватым шарпаком принялся медленно подниматься по лестнице, освещая дорогу желтым лучом фонарика. Наконец кружочек света уперся в дверь на втором этаже, и тот, кого называли Выдрой, презрительно ощерившись, положил глаз на скважину замка:

— Балек лажовый, подгони-ка фильду, Глот.

Мгновенно широкоплечий распахнул пальто, выудил с пояса трехзубую отмычку, и скоро нутряк был отмочен. Еще через минуту, заскрипев, подалась вторая дверь. Щелкнула волчья пасть, перекусывая соплю, и амбал наклонился в лестничный пролет:

— Эва, Рыгун, по железке все.

Подождав, пока бритый шилом неслышно поднимется, незваные гости лукнулись в хавиру и, замерев, нюхнули воздуха.

В квартире стояла тишина, только мелодично журчала вода в сортире, да из первой по коридору комнаты доносился сочный, с переливами, храп. Дверь в нее была не заперта. Уперев луч фонарика в урабленную вывеску спавшего на спине бабая, Глот врубился сразу, что это был корынец Чалого.

— Рыгун, заглуши-ка у плесени движок. — Он повернулся к бритому шилом, в руке у того сверкнула приблуда, и храп мгновенно прервался.

— Глушняк. — Глот с одобрением посмотрел на неподвижное тело и смачно цвиркнул. — Двинули, хорош падлу батистовому ухо давить.

Они осторожно открыли дверь в комнату, где спали Чалый с Настей. Пакостно ощерившись, Рыгун потянул из кармана штоф:

— Сейчас, кореша, потешимся.

Он на цырлах приблизился к кровати и, резко махнув зажатой в руке свинцовой битой, принялся сноровисто разматывать свернутую кольцами змею.

В себя Чалый пришел от страшной головной боли — она раздирала мозг на тысячи раскаленных осколков. Чувствуя, как скованный спазмом желудок упирается в горло, он попытался пошевелиться и сразу же понял, что крепко связан и распят на кровати. В тщетной попытке освободиться Чалый напряг мышцы, рванулся и, повернув голову направо, вдруг бешено закричал.

Он увидел Настю. Совершенно голая, с заткнутым ртом, она извивалась на столе, связанная так, что ее высоко поднятые ноги коленями касались плеч, а руки обнимали бедра.

— А вот и Чалый оклемался. — Крепко обхватив Настю за ягодицы, Глот навалился на нее и ритмично двигал поджарым задом. — Кайфовая у тебя хабала, королек в натуре. — На секунду он остановился и, ощерившись, с силой ущипнул женщину за сосок. — Торчит, сучара, по-черному, когда жарят ее в шоколадницу, плывет в шесть секунд.

Истошно заорав, Чалый рванулся так, что веревки врезались до крови в тело, но сразу подскочил Рыгун и с такой силой ударил распятого битой в живот, что его вытошнило.

— Выпрыгнуть надумал, сука, завязать, — свирепея, бритый шилом оскалился и откуда-то дернул перо, — или забыл, что ты крепостной? Ну ничего, мы свое получим, сейчас пустим тебе квас.

— Не гони волну, корешок. — Выдра быстро перехватил его руку. — Трюмить лидера надо, а сразу расписать или ремешок накинуть — беспонтово это.

В это время Глот, хрипло застонав, наконец-таки словил аргон. Отдышавшись, кивнул в сторону кровати:

— А ну-ка, прикройте ему хохотальник.

Взялись за Чалого по-настоящему. Запихав ему в рот носок, повязали сверху полотенце и начали прижигать свечой подмышки, затем долго поджаривали бейцалы, а когда он от боли впал в беспамятство, Рында принялся мочиться ему на лицо:

— Освежись, это тебе заместо светланки.

Тем временем Выдра, перевернув Настю на бок, быстро поимел ее, по-братски уступил свое место бритому шилом, и когда тот наконец отвалился, принялся пихать в щель между женскими ногами водочную бутылку. Потворенная застонала, тело ее забилось, а Глот скривился презрительно:

— Лажу гоните, кореша.

Он вытащил бутылку из влагалища и, одним быстрым движением отбив у нее горлышко, принялся вворачивать стеклянную фрезу в трепещущее женское тело.

— Вот потеха так потеха.

Побежала тоненькой струйкой кровь, Настя вытянулась и замерла, а Рыгун, приметив, что Чалый очухался, широко раззявил в ущере полную гнилых зубов пасть: