Анатолий Гончар - Заложник должен молчать

Азарт, жажда чужой крови схлынули в нем, как только одна из пуль прямо на глазах Доку раскроила мозги прилепившемуся к своей винтовке снайперу. Точнее, жажды чужой крови было хоть отбавляй, вот только испить ее любой ценой уже не хотелось. Абдуллаев еще стрелял, огрызался частыми, длинными очередями, но уже не пытался привстать, поднять голову, чтобы прицелиться. Патроны быстро кончались. У лежавшего и громко стонущего Саида он вытащил из разгрузки несколько магазинов и тоже пустил их в дело. Тело тряслось, с губы стекала влага. Были это слезы, сопли, слюни или вода, падающая с веток, Доку не знал, даже не замечал ее. До смерти хотелось жить. Странное выражение. Но сейчас для него оно звучало именно так – «до смерти». Вот только до чьей? Патроны в автомате снова кончились, и, начав перезаряжать оружие, Доку сосчитал в разгрузке Саида оставшиеся магазины. Проклятие, они тоже подходили к концу. Доку стрелял и стрелял, и они кончились еще быстрей, чем все предыдущие. Больше патронов не осталось. Нужно было срочно что-то делать, но переползать с места на место, от трупа к трупу, в поисках боеприпасов было страшно. Рука сама собой потянулась к оружию Саида.

«Может, в его магазине еще осталось сколько-нибудь патронов?» – с надеждой подумал Доку и едва не вскрикнул от удивления: «АКС» Саида стоял на предохранителе. Понять подобное было невозможно. Как могло случиться, что едва ли не самый опытный боевик в отряде Умарова выбежал на простреливаемый участок? Как? Тем не менее подобное произошло. Так что, к пущей радости Доку Абдуллаева, магазин раненого оказался полон. Но воевать с одним магазином? Доку снова задумался о скорой смерти. Умирать не хотелось. Но нужно было что-то делать. Но что? Само собой, на ум пришло слово «отход».

– Отход! – хрипящим от страха голосом завопил он, после чего разрядил в противника последний из оставшихся у него магазинов и, подхватив на спину раненого Саида, метнулся в чащу леса. За спиной грохотали выстрелы, даже, кажется, рвались гранаты, над головой свистели пули и визжали осколки, но бегущий Абдуллаев этого не замечал. Остановился он только тогда, когда окончательно убедился, что за ним нет погони, остановился и стал ждать своих. О том, что его голоса сквозь шум боя остальные могли и не услышать, он как-то не думал. Но, как оказалось, его услышали, и постепенно к вершине идущего на юг правого ответвления хребта стали стягиваться уцелевшие и раненые.

Неожиданно в том месте, где находился вражеский схрон, что-то взорвалось. Черное облако, образовавшееся на месте взрыва, практически мгновенно рассеялось, и тут произошло непредсказуемое: почва на склоне прогнулась и ухнула вниз, образовав г-образный провал. А из-под разодранного при падении дерна поднялась фигура боевика, видимо, чудом уцелевшего при обрушении крыши.

– Живучий, гад! – радостно возопил Степан, резким движением смещая ствол винтовки в сторону столь опрометчиво обозначившегося противника. – Щас я тебя!

Палец потянул за спусковой крючок, и тут в глаза снайпера бросилась какая-то несуразность в одежде потенциального (без пяти секунд) клиента предприятия под названием «морг». «Кепка?!» На голове уцелевшего была обыкновенная солдатская кепка.

– Е-мое, Ефимов, мля! – ругнулся Тулин, спешно отдергивая ствол и чувствуя, как по спине побежали беспокойные мурашки.

Чтобы хоть как-то успокоить расшалившиеся вдруг нервы, он выстрелил, почти не целясь, выстрелил в поднявшегося для перебежки «чеха» и, к собственному удивлению, попал. Выстрелил, начал искать новую цель и вдруг понял, почему Ефимов до сих пор торчит посреди обвала.

– Игорь, прикрой прапора! – заорал Степан, окончательно разобравшись в причине ефимовского бездействия, а сам принялся поспешно выискивать оставшиеся внизу цели.

В этот момент от ручья длинно-длинно заработал автомат Калашникова, очередь оказавшихся трассирующими пуль красным росчерком прошлась по позициям противника. А следом еще одна, и еще…

Все-таки стрелявший трассерами выручил меня здорово; он хоть и не попал в целившегося в меня гада, но заставил того выстрелить и отпрыгнуть за дерево, где его снял наш снайпер. Так что я был временно жив и, воспользовавшись моментом, уперся обеими руками в грунт, попробовав вытянуть хотя бы одну ногу. Бесполезно. Плюнув на столь бесцельное занятие, я стащил с плеча автомат и, сжавшись в комок настолько, насколько это было возможно, открыл огонь по оставшимся в живых боевикам. То, чем они мне ответили, назвать сопротивлением было уже нельзя. Беспорядочная стрельба, агония… Мы еще какое-то время постреляли, и, возможно, если бы не быстро сгущающиеся сумерки, живым из боевиков не ушел бы никто. А так, стрельба закончилась сама собой. Еще хрустели подрубленные пулями ветки, еще обжигали стволы автоматов, а я уже в почти полной безмятежности откапывал собственные ноги. Вот только в какой-то момент мне показалось, что у дверей сарая промелькнула бесшумная тень, и даже потянулся к оружию, но потом засомневался, подумав, что это скользнула над землей охотившаяся на мышей сова, и отложил автомат в сторону. Бой закончился, теперь следовало собраться вместе и, дождавшись утра, найти среди убитых боевиков их рыжего командира. В конце концов, освободив после длительных мытарств свои ноги, я лег за образовавшуюся в процессе обвала насыпь и, вытащив из разгрузки ракету, свинтил защитную крышку – следовало хоть как-то обозначить собственное присутствие.

Лечо очнулся, когда почти стемнело. Ужасно хотелось пить, так, словно весь день его жгло на солнце. Горло ссохлось, а на язык, казалось, налип толстый слой ваты. Гакаев попробовал коснуться им губ, но едва-едва сдвинул его с места. Приложив усилие, он все же коснулся зубов, но ничего не почувствовал. Тогда Лечо поднял руку, дотронулся до губ тыльной стороной ладони и провел ею справа налево. По коже словно прошлись крупной наждачной бумагой. Гакаев попробовал повернуться на бок, но от внезапно ожившей в ногах боли его едва не вырвало. Тогда он потянулся рукой к нагрудному карману и нащупал давно припасенное обезболивающее – промедол. Ткнув иглой прямо через штанину, он отбросил в сторону уже бесполезный тюбик и с глухим стоном откинулся на спину. Пребывая в неподвижности, прислушался: со стороны хребтов еще звучали выстрелы. Но несложно было понять, что стрелявшие скорее пугали, чем действительно в темноте рассчитывали поразить какие-либо цели. Боль слегка отпустила, но жажда стала невыносимой. Тогда Лечо зачерпнул ладонью воду из лужи, в которой лежал, и поднес к лицу. Вода показалась обжигающе холодной и неимоверно вкусной. Пить захотелось еще больше, но теперь Лечо знал, где ее взять, – он черпал воду ладонью и, поднося к лицу, опрокидывал ее в рот. Вода растекалась по лицу, по подбородку, лишь малые крохи ее достигали цели, и черпать пришлось до бесконечности. Наконец Гакаев почувствовал, что жажда начала отступать, и вдруг понял, что оставаться в том же месте, где он сейчас лежит, нельзя. Из тишины, стоявшей здесь, внизу, не трудно было сделать вывод, что все остальные моджахеды либо убиты, либо ушли, посчитав его за мертвого и бросив на растерзание русским. От начавшей душить обиды на глазах боевика появились слезы, но он тут же взял себя в руки и зашарил рукой по сторонам в поисках оружия. Ему повезло – ствол обнаружился почти сразу. Положив автомат на грудь, Лечо попробовал пошевелить ногами, но, ощутив новую порцию боли, не заглушенную даже обезболивающим уколом, понял, что на ноги можно не рассчитывать.