Виктор Гончаров - Записки наемника

– Черт бы их взял, он же раненый!

– Не вмешивайся. Это ведь для них спектакль, – говорит Троекуров.

– Но как же пуштун-валат?

– Заткнись, рядовой! – у старшего лейтенанта нехорошие глаза.

Один из афганцев, возмущенный стойкостью пленного, пинает его раздробленную ногу раз, потом еще. Из раны показываются обломки костей. Но пленный, лицо которого исказилось от мучительной боли, по-прежнему молчит. Ему разжимают рот, снова и снова льют воду в него.

Среди афганцев есть опрятно одетый человек, который говорит по-русски. Он шепчется с Троекуровым и кричит что-то солдатам, те отходят от пленного. Собравшиеся возле нас жители кишлака теснее прижимаются друг к другу. Один из афганцев выхватывает из-за пояса нож, истошно кричит, показывая рукой на горящие жилища, на труп женщины, опускается на колени возле парня и хватает его за жирные, черные как смоль волосы. Он силой поворачивает голову парня так, чтобы тот видел занесенный над ним нож, затем острием ножа проводит по костлявой груди моджахеда кровавую линию от подбородка до пупка… Доведя нож до живота, офицер надавливает на него и выкрикивает какой-то вопрос. С губ парня сбегает ручеек крови – от чудовищной боли он закусил себе язык и искусал все губы. Афганец повторяет свой вопрос. Парень молчит. Афганец, трясясь от злобы, снова кричит что-то, а потом медленно перемещает вес своего тела на руку с ножом… Лезвие скрывается в теле жертвы, как в куске теплого масла…

В дымное небо взвивается жуткий вопль умирающего. Проткнув жертву насквозь, афганец выдергивает нож и с искаженным от злобы лицом отходит в сторону. Парень лежит неподвижно, и только конвульсивные движения его груди показывают, что он еще жив.

Я отворачиваюсь, мои губы шепчут:

– Боже, что же они делают?..

К лежащему парню подскакивает афганец из молодых – черный и грязный. Он раздвигает ноги парня, выхватывает из-за пояса огромный нож, вонзает его в окровавленный живот и резким движением к себе распарывает его на две части. Раздается дикий вопль. В конвульсивном рывке на какой-то момент жертва принимает сидячее положение и смотрит мутным взглядом на своего истязателя. Лицо палача искажается злобной гримасой и он с размаха бьет парня окровавленным кулаком по лицу. Парень падает на спину, а истязатель продолжает орудовать ножом, как мясник. Последние предсмертные конвульсии – и парень мертв. Палач засовывает руку в рану и выдирает оттуда кусок окровавленной печени. С победоносным оскалом он поднимает свой трофей над головой, чтобы все видели…

Я застыл от ужаса и бормочу заплетающимся языком:

– Об этом следует доложить командованию… Это ужасно… Этих людей надо посадить в тюрьму.

– Черт с ними, Язубец, успокойся, пока тебя не услышали, – советует мне Троекуров. – Просто ты впервые участвуешь в операции, а когда видишь такое в первый раз, бывает трудновато, но ничего, ты привыкнешь к этому… Успокойся.

– Успокоиться? Привыкнуть к этому?! – почти кричу я. – Что же мы звери, что ли?!

– Рядовой Язубец, – строго начинает старший лейтенант, – я же приказал тебе заткнуться. Давай-ка, улыбнись, они уже обратили на тебя внимание.

– Ты хочешь сказать, что не доложишь об этих зверствах? – изумленно спрашиваю я у своего командира.

– Ты, десантура! Что с тобой происходит? Ведь не мы, а они это делают. Тебе надо привыкнуть к этому.

– К чему привыкнуть? Какой толк убивать пленного? Информацию таким путем не получишь. Это бессмысленно! Я не думаю, что они хотели получить информацию от…

– Рядовой Язубец! – раздраженно прерывает меня Троекуров. – Что ты разводишь здесь детский сад! Я просто не понимаю, чего ты хочешь. Подавай рапорт и уматывай отсюда к чертовой бабушке. Пойми: человек, которого они убили – дух. И мы здесь, чтобы убивать духов. Помогать афганским товарищам выйти из этого средневековья. Тридцать минут назад эти люди сидели по жилищам и боялись нос высунуть. Они были убеждены, что их перестреляют. Душманы пробрались в кишлак. Этот мертвый старик – отец минометчика. Если бы не мы – самооборону ликвидировали. И ты не знаешь, что они у них повырезали бы. А посмотри на них теперь: от страха и следа не осталось, они уже храбрые. Убитый парень – доказательство их силы и превосходства, а ты еще не видел, как они отпиливают своим же головы, и носят их в мешках, как амулеты, которые постоянно напоминают им и другим о том, что они храбрые солдаты.

– Правильно, товарищ старший лейтенант, но о чем думают, по-твоему, вот эти люди? Эти женщины и дети? – запальчиво произношу я, показывая в сторону столпившихся жителей кишлака. – Что они думают? Взгляни: ведь они ненавидят нас.

– Не беда, если оказались убитыми несколько женщин и детей или если пленный умер во время допроса. Это хороший урок для них. Нам здесь держать заставу. Кишлак справа полностью безлюдный. Там духам нечем поживиться. Их все равно не перевоспитаешь, лучше уж убить – это единственный способ. И нечего переживать из-за каких-то убитых детей, они все равно выросли бы душманами. Конечно, расстрелять этого парня было бы правильней, но мы не должны вмешиваться в их действия. Нас только взвод, а их целая сотня, целый кишлак. Чего же они не возмущаются нашим присутствием? Мы подвергаем их опасности, но нас терпят, потому что мы помогаем им ударами с воздуха, когда они попадают в беду, как сегодня. Ты доложи генералу Громову, что афганский царандой зверствует над мирным населением – так тебя мигом упекут в психушку. Ты думаешь, что командующий ограниченного контингента не знает, что происходит на передовых? Может, им тоже это не нравится, однако на хрена тогда было вводить войска… Это старая история… Э-э, рядовой, я думал ты покрепче… Мы должны радоваться победе… У нас только контуженный водитель; а сколько их там лежит, посмотри.

Во время моей перепалки с Троекуровым моджахеды укрепились на нашем участке. На что они надеются, мне непонятно. Через некоторое время сюда вновь прилетят вертолеты. Командир взвода скорректирует огневой налет, и от моджахедов живого места не останется.

Все происходит так, как я и предполагал. «Вертушки», вся шестерка, нанесли ракетный удар по бывшему месту нашей дислокации.

С автоматами наперевес вместе с афганскими «товарищами» мы пошли рядом с медленно идущими бронетранспортерами к развороченным позициям. Я радуюсь возможности идти в открытую, зорко всматриваясь в дымящиеся бугры и ямы. Вот и мое укрытие. То, что я вижу там, заставляет отвернуться, но помня о резком разговоре со старшим лейтенантом, я упрямо смотрю в яму, где лежит разорванный труп раненого афганца. Но не это ужасает больше всего, а то, что у трупа нет головы, она аккуратно отрезана.