Всеволод Бенигсен - ВИТЧ

— Здрасьте. Я же в первый день предупредил: нарушение режима, попытка к бегству и прочее будет караться также, как и в любой исправительной колонии. Теперь я должен принимать меры. У меня нет другого выхода, иначе вы все решите, что здесь курорт. Захотел — самолет построил, захотел — в город за сигаретами слетал.

Файзуллин, поморщившись, поднял голову.

— А какой это я режим нарушил?

— А границу Привольска кто пересекал?

— А кто пересекал? — искренне удивился Файзуллин. — Я не пересекал. А полеты, насколько мне известно, запрещены не были. Прыгнул — да, на спор. А бегства не было.

— То есть в будку вы тоже влетели намеренно?

— Ну вот еще. Но только забор же я не перелетел.

— Странная логика. Значит, пока зэк роет тоннель на волю, его трогать нельзя — он же еще никуда не убежал. А вот когда убежит, тогда и лови его. Очень мило.

— Извините, товарищ майор, но вы сначала пропишите правила, а потом уж…

Тут Файзуллин мотнул головой, поморщился от боли и затих.

Кручинин затушил сигарету и потер лицо. Переводчик был прав. Правила-то майор и вправду не прописал. Вот что значит отсутствие опыта. Понадеялся на устное объяснение и понимание. А тут такой детский сад. Черт, неужели и вправду зону зэковскую делать?

— Вы правы, Файзуллин. Будем считать это недоработкой с моей стороны. Будут правила. Вы свободны. Но на будущее запомните: еще одна такая попытка покинуть территорию Привольска, я пишу рапорт, и вы отправляетесь в места не столь отдаленные.

— Это по какой же статье?

— Порча государственного имущества. Или, по вашему, трансформаторная будка денег не стоит, что вы ее так разворотили? Идите, Файзуллин. И займитесь наконец, творчеством. Государство вас не для того в Привольск привезло, чтобы вы с крыш прыгали и будки ломали.

Едва Файзуллин вышел, Кручинин достал чистый лист бумаги и принялся писать правила нахождения в Привольске. Далось это ему не без труда, ведь Привольск не был тюремной зоной, где расписан каждый шаг заключенного. К тому же большое количество запретов и ограничений вступало в некоторое противоречие не только с убеждениями майора, но и с творческим духом города. Тогда Кручинин решил поступить иначе. Первым пунктом он написал: «Что не разрешено, то запрещено», после чего составил список разрешенных действий — добавить что-то по ходу всегда можно, а так надежнее будет. Да и выглядели допустимые действия приятнее, чем бесконечные «нельзя» и «запрещается».

Расправившись с правилами, он отдал Чуеву распоряжение отпечатать список и довести его до сведения. Кроме того, приказал законопатить выход на крышу НИИ, а также ввести контроль за выдаваемой в библиотеке литературой.

— Зачем это? — удивился лейтенант.

— Затем это, — огрызнулся майор. — Что когда Файзуллин возьмет самоучитель по сборке танка, я хотя бы буду знать, чего ждать.

Вскоре история с дельтапланом забылась и жизнь вошла в свое привычное русло. На память о происшествии осталась внушительная вмятина на трансформаторной будке и небольшое двустишие, сочиненное местными зубоскалами по поводу этого короткого полета и последующей хромоты Файзуллина:

О, как ты, будка трансформаторная, зла!

Умеешь трансформировать тела.

Войдя в родную прихожую, Максим первым делом проверил автоответчик. Никаких сообщений. Это его расстроило. Во-первых, это говорило о том, что он никому не нужен. Кроме Зонца разве что. Что было вдвойне тошно. Во-вторых, он давно пытался дозвониться до жены и сына в Израиль, но никак не мог их застать дома и все время оставлял сообщения с просьбой перезвонить. Но, похоже, жена решила вычеркнуть бывшего мужа из жизни навсегда. На что Максиму было, честно говоря, наплевать. Но вот то, что она пыталась вычеркнуть его из жизни сына, — это уже было свинством. В конце концов Максим всегда старался им помогать. Даже когда слонялся по Америке без денег, и то находил возможность что-то выкроить и выслать им в Израиль. Вернувшись в Россию, он отчаянно просил жену отпустить сына к нему погостить, но как об стену горох. Она даже отказалась дать ему координаты сына. Потом сын вырос. И когда Максим наконец вычислил его телефон, тот почти забыл отца и никаких сыновних чувств к нему не испытывал. Максим решил сам полететь в Израиль, но тут начался кризис, работы не стало, денег не стало. Надо было крутиться и выживать, а не по миру мотаться.

Максим подошел к столу и включил компьютер. Но когда на экране высветился текст будущей книги, он понял, что работать у него не было ни сил, ни желания. И хотя головная боль, начавшаяся в Привольске, прошла, ощущение было, что мозг по-прежнему гудит.

В течение следующих дней Максима никто не тревожил. Зонц куда-то пропал и не звонил. Максима это вполне устраивало. Жизнь пошла своим привычным чередом. В качестве небольшой творческой разгрузки он вернулся к сценариям, начал кропать что то культуроведческое, а также продолжил активную переписку-перепалку с очередным журналом по поводу своих статей. Через пару дней позвонил сводный брат Алик, которого Максим сто лет не видел. Алик был режиссером-мультипликатором. В юности они довольно много общались, несмотря на разницу в возрасте (Максим был старше на четырнадцать лет), но потом Максим уехал в Израиль, и с тех пор они виделись раза три-четы-ре. К слову сказать, кроме Алика у Максима и не оста-лось-то никакой родни. По крайней мере в России. Общим у них был отец, профессор физико-математических наук, который после смерти матери Максима, погибшей при сходе лавины где то в Кабардино-Балкарии, женился на своей студентке. Максиму было к тому моменту почти четырнадцать лет, и молодая мачеха вызывала у него смешанные чувства: с одной стороны, она ему нравилась как женщина, с другой — он отказывался считать ее членом семьи (вот еще! сегодня пришла, завтра ушла, на таких, с позволения сказать, членов членских билетов не напасешься). Но затем мачеха забеременела, и Максим понял, что дело принимает затяжной характер. Обстановка стала стремительно накаляться: переходный возраст Максима и беременность мачехи создавали неблагоприятный эмоциональный фон, но урегулирование конфликта прошло тоже стремительно — папа просто снял Максиму отдельную квартиру, чему сам Максим был безмерно рад. Впоследствии с мачехой он помирился и даже часто сидел с маленьким Аликом, когда родители уходили в гости или театр. Правда, злой рок неумолимо преследовал профессора. Незадолго до отъезда Максима в Израиль профессор с женой, путешествуя по Кавказу на только что купленном «жигуленке», разбились. Трагедия естественным образом сблизила Алика и Максима, но одновременно придала дополнительную весомость аргументам жены Максима в пользу эмиграции. Мол, теперь и отец погиб, значит, держаться не за кого. Алик же, наоборот, как будто еще крепче врос в родную почву — эмигрировать не собирался ни до, ни после перестройки.