Борис Кудаев - Пуле переводчик не нужен

Кстати, я сказал «от недоедания». Мало кто знает, что холеные чиновники из ООН разработали особую «шкалу питания». Если человек ест хотя бы по куску хлеба два раза в день – он питается скудно, но нормально. Если скудно ест только раз в день – он «недоедает». Если он ест скудно и не каждый день – вот тогда только он «голодает». За день изнурительной работы на стройке, когда надо с раннего утра до заката (12 часов) носить по шатким бамбуковым лестницам по 4 кирпича на 5‑й этаж строящегося здания, рабочий получает 2 рупии – пятую часть доллара в день. Лучше нищенствовать! Было очень опасно подавать милостыню на базаре или на тротуаре около «Мишки». Невесть откуда взявшаяся толпа нищих требовала своей доли так агрессивно, что можно было лишиться рукава рубашки, за который дергали «ходячие» нищие, или штанины, за которую тянули безногие.

Город каждый год подвергается разрушительному тайфуну. Когда я читаю в газетах, что половина Читтагонга сметена с лица земли, я представляю себе картину, увиденную с крыши отеля: несколько каменных и кирпичных зданий города – отель, мэрия, полиция, казарма, портовое управление и склады, кинотеатр, пара многоэтажек, где проживала чиновничья братия, и несколько вилл на холме торчат среди моря разбросанных ураганом кусков фанеры, картона, ржавой жести, обломков шифера, разномастных досок. Это останки «домов» основной массы жителей Читтагонга. Да, город практически разрушен – и это святая правда. Как правда и то, что на другой день после тайфуна он будет стоять вновь, как стоял и ранее. Лачуги скрепят проволокой, обрывками веревок и ржавыми гвоздями. Только вони какое‑то время будет меньше – тугие струи тропического ливня смыли накопившиеся нечистоты в море. А всю собранную гуманитарную помощь из разных стран уже в который раз разделят между собой владельцы и начальники кирпичных зданий города, не пострадавших от тайфуна, – мэр, начальник полиции, начальник порта, почтмейстер, таможенник и иже с ними.

В первый же выезд за рубеж судьба забросила меня в страну, которая была прямой противоположностью моей родины. На Кавказе – горы. Горы – это камень. В Восточной Бенгалии нет камней. Вообще нет. Страна сложена из илистых отложений бесчисленных рукавов Ганга, и даже Читтагонгские холмы состоят целиком из сланца. Он мылится в воде и становится мягкой зеленой или синей глиной. Камень здесь очень нужен – например, чтобы мостить дороги. Но его нет. Бенгальцы привыкли, что им ничто не дается просто. Если надо мостить дороги, значит, надо из глины сделать кирпичи. Глины, слава богу, хватает. Кирпичи, положенные на землю плашмя, раскалываются от тяжести проезжающего автомобиля. Значит, надо их ставить стоймя. Один держится за другой, один ряд подпирает другой, кирпичи на три четверти закопаны в землю – мучительно медленно продвигается строительство дороги, но другого способа нет. Ведь щебень надо будет везти из‑за моря. Поэтому бетон очень дорог – еле осилили строительство посадочных полос аэропортов в Дакке и Читтагонге.

Все в Бангладеш упирается в цену перевозки. Бананы здесь растут замечательно – жарко и влажно, земля насыщена продуктами перегноя огромной массы зелени, три месяца подряд идет дождь – муссон. Дюжина дюжин, по‑английски «гросс», то есть 144 банана, прикрепленные к длинной жерди, как на Кавказе вяжут лук, стоит всего 4 рупии, полдоллара. Бананов много, а везти их некуда и продать некому. Крестьянину нужны спички, керосин для лампы, соль, сахар. Хотя без сахара можно обойтись – есть фруктовая пастила, есть финики, есть немного сахарного тростника. Соль, хоть и горьковатую и серого цвета, можно выпарить из морской воды. Он отдает за бесценок свои бананы и сушеную морскую рыбу жителям холмов. Женщины этого племени – мога, – одетые только в плетеные из джутовых стеблей юбочки и голые по пояс, раскачиваясь в такт своей походке, несут на бамбуковых коромыслах тяжелые плетеные корзины. Они приносят на обмен керамические горшки и чашки, ножи и мотыги. Племя мога – гончары и кузнецы. На холмах растут настоящие деревья – есть дрова для гончарной печи и кузнечного горна. В долине есть только кустарник, финиковые и кокосовые пальмы. Они почти не дают жара, а банановая пальма вообще в принципе гореть не может – это гигантская трава. Но керосин и спички – огромная проблема. Поддерживать постоянно огонь в очаге, когда три месяца идет дождь и нет кругом ни одного сухого дерева – невозможно. Электричества, за исключением Дакки и Читтагонга, нет.

Зато есть дети. Их много. И хотя бедняжки мрут от бесчисленных болезней и дремучего невежества родителей, семья с девятью-десятью детьми – обычное явление. На тех, у кого их всего трое, бенгальцы смотрят с сожалением, как на бездетных. Европейцу никогда этого не понять! При виде беременной женщины, впереди которой идут трое детей, сзади, хныкая, тащатся еще трое, и которая на руках держит грудного ребенка – одно только приходит в голову: родители настолько бедны, что махнули на все рукой, где семь детей, там и восемь. Если будет плохой год, то слабые и больные сами умрут. Бог дал, бог взял!

Все бенгальские крестьяне одеты в серое. Не потому, что таков обычай. Потому что мыло и стиральный порошок – это роскошь, а водой, даже морской, одежду не выстираешь добела. Да и лесс кругом. В сухой период – пыль, в муссон – грязь. Изможденные лица, ноги выше и ниже колен – одинаковые по толщине, кожа да кости. Все бенгальские крестьяне одеты в серое. В белом их только похоронят.

Даже когда съездишь в какую‑нибудь страну на неделю, и то чувствуешь потом какую‑то сопричастность ко всему происходящему в этой стране. А ведь в Бангладеш я провел без малого год. Я полюбил эту страну, где так часто дух захватывало от красоты пейзажа, который каждый из нас видел на красивых открытках о тропических островах: невероятно чистый и девственный песок, набегающие изумрудные волны и тонкие высокие пальмы, склонившиеся в сторону моря… И названия деревень, врезавшиеся в переводческую память своей певучестью и красотой: Илани, Джалиаполонга… Я искренне жалел народ, который тяжким трудом едва ухитрялся остаться в живых, желал ему свободы, независимости и процветания. Я был наивен до слепоты, я был уверен, что время течет только вперед, что перемены – это и есть прогресс, что независимость и процветание страны идут рука об руку, что свобода – это когда твоя страна не является колонией другой страны, что люди рождаются равными. Это потом, через много лет я приду к убеждению, что нищий, вопреки постулатам буддизма и ислама, в принципе не может быть свободным. Он может быть счастлив, как счастливы многие пациенты психиатрических больниц, но не может быть свободен.