Вячеслав Денисов - Горят как розы былые раны

– Я знаю, что они давно отцвели… – Она хитро прищурилась, отчего ее лицо покрылось сеткой морщин. Протянула Голландцу сложенный вчетверо листок из ученической тетради и пробормотала: – Ирисы можно украсть в холле ботанического сада…

Потрясенный до того, что пронизывающий ветер и секущий глаза дождь он почувствовал лишь перед домом, Голландец решил к старухе больше не ходить. Но утром, едва почувствовал себя в новом дне, понял, что пойдет. Ему нужен был проникающий в него свет. Запах свежести, в котором присутствует едва ощутимый привкус масляных красок, пропитанные светом предметы в квартире, голос старухи и ее уверенный взгляд. Едва дождавшись окончания занятий, он пошел к ботаническому саду и по дороге думал, почему такой силой наполнены глаза этой женщины, такой энергией, и почему так ярко выглядят они рядом с непримечательными глазами Ведьмы.

Срезав перочинным ножиком три ириса так осторожно, что даже не стряхнул с них росы, Голландец понял почему. Ведьма боялась цвета. Он не вселял в нее жизнь. Оттого ее глаза были не приучены к свету. Откуда взяться ярким цветам в ее взгляде, если она никогда не нанесет хром на картину, не заглушив его предварительно охрой… Цвет не впитался в ее взгляд, он не поселился в глазах…

Он пришел к старухе, когда та уже лежала в гробу.

– Ночью, ночью умерла, – отгоняя Голландца как муху, торопливо объяснила ему одна из бабок в квартире. – Неча здесь ходить, тревожить… Картины она музею отписала, квартира государственная. Так что неча.

На третий день ее хоронили. Он не пошел на занятия. Когда могильщики зарыли гроб и шесть бабок – вся прощальная процессия, разбрелись по домам, сам не понимая зачем, он просидел у могилы до обеда. А потом положил на пахнущий пашней холмик три завядших ириса и, подняв воротник куртки, ушел.

Три ириса пролежали на могиле до вечера. И вскоре цветки один за другим утащил ветер.

Он потерял cто двадцать минут бесценного времени. Куда ехать? Мысли двигались только в одном направлении – Лебедев. Ну не может, не может никто больше взять картину! Слова капитана подтверждали правильность хода его мыслей. Все похоже на дело рук Лебедевых прислужников. В тех двух, что встретили его у Большого, безошибочно угадывались пенсионеры от Конторы. Ближе к закату карьеры сотрудники госбезопасности любят обращаться в советников по вопросам безопасности тех, кого на подъеме карьеры давили как кроликов. И вели эти пенсионеры Голландца по Москве профессионально – не придерешься. Не к кому. И не к чему. Ни картины, ни пенсионеров.

Телефон подал голос и завертелся на пассажирском сиденье. Соня?

Он схватил трубку и в запале выдохнул:

– Да?

– Как дела, оформитель?

Не веря своему уху, Голландец посмотрел на экран. На нем высветились какие-то цифры, он впервые видел их сочетание, но голос узнал сразу. Этот вальяжно-мычащий, как у начальников районных ГИБДД, голос принадлежал сотруднику военкомата – поздней любви Сониной мамы. Мерцающему мужу, как окрестил его после первого же знакомства, догадавшись, что к чему, Голландец.

– Вот те раз. Здравствуйте. Так неожиданно.

В трубке отчетливо чувствовался запах перегара. Перед тем как позвонить, подполковник хорошо заправился. И чувствовал себя поэтому так же уверенно, как в квартире, в которую Голландец с Соней иногда прибывали на званые обеды.

– Ты где едешь?

– А почему вы решили, что я еду?

– Не пудри мне мозги. Кафе на Ленинградском знаешь?

Он произнес это таким голосом, что можно было смело заподозрить в подполковнике завсегдатая ночных клубов.

– Вы Ленинградский хорошо представляете? – спросил Голландец.

– А что?

– Ничего. Вы что хотели-то? Я сейчас немного занят.

– Подождет твоя занятость. Приезжай в кафе на Ленинградский. Сейчас. Это тебе нужно, а не мне, – и отключился.

«Не может быть…» – вяло тянулось в голове Голландца. Было трудно поверить, что этот человек имеет какое-то отношение к «Ирисам». Ожидать от подполковника можно было чего угодно, но только не причастности к картине. Голландец рассеянно хмыкнул. Хорошо хоть название кафе успел сообщить, перед тем как кнопку нажать.

И вдруг под сердце, если оно у Голландца было, заползла отвратительная липкая тревога. Он нажал на телефоне кнопку вызова дважды.

– Что? – словно разговор и не прерывался, бросил военком.

– Картина у тебя?

Долгое молчание могло свидетельствовать о многом. Что подполковник наливает. Что слушает инструкции. Или обдумывает ответ, хотя непонятно, что тут обдумывать. Или «да», или «нет».

– Я спрашиваю на тот случай, если ты уснул, – картина у тебя?

– Ты чего хамишь, щенок?.. Ты кому тыкаешь? Я тебя в порошок, если захочу… Ты в тот дом ни шагу больше!..

– Хорошо, хорошо… Простите, я просто занервничал и забылся…

– По морде дам и…

– Я прошу прощения. Мне нужно думать, с кем разговариваю… Через четверть часа буду. – Голландец прикинул и добавил: – Через пятнадцать минут.

«Картина у него. Он слишком долго думал. Но один ли?»

Голландец ехал в среднем ряду, и мысли его после небольшого потрясения выстраивались в ровные ряды. Лебедеву нужны «Ирисы». Он уже достаточно безумен, чтобы отдать приказ лишать жизни всех, кто связан с этим делом. Но для того, чтобы ликвидировать Голландца, не нужно использовать военкома. Если только Лебедев не решил убить двух зайцев одним выстрелом и в одном месте.

«Но это хлопотно. То, что мерцающего мужа они впрягли в дело поиска картины, – это уже ясно. Не сам же он додумался этим заняться».

Выезжая на Ленинградский, Голландец рассуждал уже так:

«Безумный Лебедев вслед за мной отправляет своих людей. Он боится, что я найду картину, но не верну. Потом что-то случилось, и он уже уверен в том, что «Ирисы» у меня. Так где же я все-таки наследил?.. В этой уверенности он направляет ко мне двоих дуболомов с задачей изъять картину, а меня пришить. Иначе зачем ножи?.. Параллельно меня обхаживает капитан. Метод двойного контроля. Но капитан сплоховал, сплоховали и дуболомы. Нужно снова искать ко мне дорогу. И пенсионеры быстро вычисляют мерцающего мужа… Чем они его взяли – неизвестно, скорее всего деньгами…»

На этом его рассуждения закончились. Как только он дошел до финала, Голландец понял, что картина у подполковника. Только Лебедев об этом еще не знает. Значит, холст из «Фокуса» у дома Храмова вынимали не люди Лебедева. Холст вынул по их заданию этот старый пень. И сейчас, не имея даже на молекулярном уровне представления, с чем связался, с кем и чего это может ему стоить, он решил поторговаться. Кажется, это называется двойной игрой. Представление о цене полотна у него смутное, он описал бы цену так, спроси его кто-нибудь об этом – «очень дорого». А сколько дорого – десять тысяч долларов, сто или миллион, – это ему нужно уточнять.