Александр Проханов - «Контрас» на глиняных ногах

– Пошли сандинисты! – Сесар сжал кулаки, колотил ими воздух, словно в кулаках были барабанные палочки и он ударял в натянутый барабан, вдохновляя поднявшуюся цепь.

Пушка с открытой позиции бухала часто, откатываясь, сотрясаясь, поражая окопы. Минометы чаще рвали песчаное дно низины. Один из сараев бледно горел, выбрасывая вялую копоть. Солдатская цепь, держа на весу автоматы, одолела гребень, покатилась вниз, разрываясь, раскатываясь на пятнистые комочки, выбрасывая из них огненные иголки очередей. Их встречали нечастой ответной стрельбой. Некоторые игрушечно падали, оставались лежать, как отпавшие бусины. Остальная цепь, негромко крича, приближалась к окопам. Навстречу из траншеи выскакивали люди, похожие на такие же пятнистые бусины. Сближались, сталкивались, слипались, как комочки пластилина. Опять отлипали. Это напоминало совокупление жучков, перебегавших один к другому, вскакивающих на самок, оплодотворявших, устало отползавших в сторону. Оплодотворенные самки оставались недвижны. Белосельцев знал, что это неподвижность смерти, разорванные пулями сердца и желудки, простреленные головы, выпученные от боли глаза. Удаленная, запаянная в пустое солнечное пространство, атака походила на игру, которой забавлялись небритые офицеры, мерцавшие из-под сетки окулярами биноклей.

Смешавшаяся с противником цепь приближалась к окопам, сваливалась в них, наполняла живой гущей. Не было слышно с командного пункта проклятий рукопашной, визгов, истошных криков, блеска ножей и штыков, коротких, упиравшихся в тело очередей.

– Теперь их осталось добить. – Сесар колотил кулаком в бруствер, делал в нем выбоины. Через гребень холма переваливала вторая цепь, ровная, многолюдная. Спускалась в низину, на помощь первой, израсходовавшей себя в рукопашной.

Белосельцев услышал в тумане болот знакомый звук циркулярной пилы. Но казалось, зубья пилы режут не древесный чурбан, а чугунную рельсу, обламываются, звенят, тоскливо вибрируют. «Рама» шла низко, пробивая муть солнца, вытягивая за собой черную шаль копоти. Из обоих двигателей вываливались темные сгустки, подхватывались ветром, размазывались грязным шлейфом. Самолет плоско падал, пролетая над островом, в сторону речного разлива. Пилот Эрнесто управлял подбитой машиной, прощался с женой по рации. Самолет косо врезался в реку, поднял далекий всплеск солнца, и отпечаток его крыльев, словно оттиск на жидком стекле, плыл по реке.

От острова на водный разлив одна за другой стали вылетать узконосые лодки, полные гребцов. Их было больше десятка. Под разными углами, вспыхивая жарко веслами, оставляя на воде ослепительные надрезы, стали удаляться, полные беглецов. Пушка стреляла им вслед, не доставала, промахивалась, подымала на воде узкие фонтаны взрывов.

Все это Белосельцев снимал, но не камерой, которая не могла ухватить измельченные фрагменты пространства, а своим открытым всевидящим сердцем, куда врывались лучи, отпечатывая в каждой красной частичке образы мира: падающий самолет, остроносые лодки, цепь пехоты, подбегавшей к траншее.

База была взята. Офицеры под маскировочной сеткой обнимали друг друга, взметали кулаки, славили своего командира. Невысокий, с засученными рукавами, в пятнистой униформе, он вышел из окопа, стал спускаться вниз. Автоматчики охраны кинулись вперед, словно раздвигали перед ним невидимый занавес.

Белосельцев, сопровождаемый Сесаром, держащим в кулаке пистолет, обходил базу и делал снимки. Солдаты кидали в блиндажи гранаты; дожидаясь взрыва, ныряли в завитки дыма.

Кое-где стучали короткие очереди и одиночные выстрелы – добивали раненых. Сгоняли в одно место пленных, закопченных, ободранных – иные без ремней, босиком, волоча перебитые ноги, держа на весу простреленные руки. Пронесли носилки, в которых лежал белобрысый, с рыжеватой щетиной раненый. Встретился с Белосельцевым взглядом синих страдающих глаз, и его протащили наверх, к командному пункту. На дне траншеи лежали убитые – один с индейским горбоносым лицом, другой с курчавой черной бородкой, открыв рот с золотой коронкой. Поодаль опорожнялся солдат, выставив худые голые ягодицы. Белосельцев снимал их всех – малые эпизоды безымянной войны, которую забудут люди, и никто никогда не узнает, что на дне реки лежит скелет самолета и кости истлевших пальцев сжимали апельсинную дольку, подося ее к румяным губам.

В воздухе лениво, растопырив сквозные перья, летели грифы. Белосельцев поймал в объектив черную, похожую на алебарду птицу.

Наутро, проделав обратный путь по болотам, мокрые, в ошметках тины, они выбредали на песчаный бугор, где поджидали оставленные «Тойоты». В поселке Тронкера они увидели военные грузовики – одни с солдатами, другие пустые, выстроенные в колонну, загромождавшие лесную дорогу. В офицерский джип усаживался субкоманданте Гонсалес, узнаваемый по рыжеватым волосам, глубоким залысинам, усталому взгляду маленьких зеленоватых глаз. Он тоже узнал Белосельцева, задержался перед дверцей джипа.

– Поздравляю вас с разгромом неприятельской базы. – Белосельцев пожал его вялую влажную руку. – Благодарю за предоставленную возможность участвовать в операции.

Субкоманданте кивнул, оглядывая Белосельцева, его темные от болотной воды брюки, искусанное комарами воспаленное лицо.

– Для нас это действительно большая победа. Сорвана крупная операция «контрас». Уничтожен плацдарм, на который мог высадиться тысячный десант противника. Среди пленных мы захватили офицера ЦРУ, документы правительства в изгнании. Теперь оно действительно – «в изгнании». На каноэ по Рио-Коко с позором вернулось в Гондурас.

– Я подготовлю репортаж о штурме базы Севен бенк, о героизме солдат-сандинистов.

Субкоманданте Гонсалес снова кивнул, и в его усталых глазах зажегся и погас зеленый огонек удовольствия:

– Мы направляемся сейчас в индейскую общину Перокко. Ее предстоит переселить в районы, не затронутые боевыми действиями. Такова политика Фронта. Мы лишаем противника базовых районов, где он может пополнить материальные и людские ресурсы. Быть может, это выглядит как насилие, но революция – это насилие во имя блага. Если вам интересно, я приглашаю вас в общину Перокко.

– Благодарю, я еду. – И они с Сесаром и Джонсоном заняли место в зеленой «Тойоте», встроились в хвост колонны, которая тяжело колыхнулась, закачалась среди тесных лесных обочин.

Он смотрел, как близко от стекол проплывают пышные, дымчато-серебряные сосновые ветки, лежат на песчаных буграх стеганые одеяла фиолетового вереска. Его копилка наполнялась бесценными сведениями. Удача сопутствовала ему, как если бы кто-то помогал выполнять почти невыполнимые задания Центра. Сначала провел по болотам, показав «закрытую войну», занавешенную от посторонних глаз горчичным туманом сельвы, ухищрениями бдительной кубинской разведки. Теперь же встроил в военную колонну, предлагая увидеть насильственные переселения «мискитос», о которых глухо говорили дипломаты ООН, называя их «гуманитарным преступлением» и «геноцидом индейцев». Удача сопутствовала ему, в отличие от того синеглазого, с простреленной грудью американца, которого пронесли на носилках в кубинскую контрразведку. Удача присылала своих небесных вестников – черных грифов, напоминавших парящие алебарды.