Михаил Нестеров - Формула боя

– Ну а дальше?

– Дальше? – Коряжина простодушно захлопала ресницами. – Дальше он попросил описать их внешность. Говорил, что, может быть, это те люди, которых они ищут. Я описала.

– А о чем еще вы рассказали ему?

– Больше ни о чем.

– Ну как же, Любовь Васильевна! А о паспортах? Он спрашивал, есть ли какие-нибудь дефекты на документах и такое прочее?

– Ах да, спрашивал. Албаков, Бекмерза, он такой аккуратный, а вот Мараев, он не очень, он сам весь в пятнах, голова сальная всю дорогу и в паспорте на первой странице жирное пятно. Одним словом, Мараев.

– А почему вы так хорошо запомнили этих двух?

– Ну… как вам сказать… В общем, они очень благодарные люди, свои. Понимаете, о чем хочу я сказать?

– Понимаю, о благодарности. Вы принимали от них подарки.

– Да… Но деньги не брала.

– Ну хорошо, вернемся к Романову.

– А это правда, что его убили?

– Да.

– Они?!

Семенов не ответил.

– Итак, о чем попросил вас Романов, когда вы сказали ему о своих постоянных клиентах – Албакове и Мараеве?

– Он попросил позвонить ему, когда они снова приедут, чтобы он сам смог посмотреть на них.

– Вы звонили ему?

– Два раза.

– Ему не хватило одного раза, чтобы посмотреть на них?

– Дело в том, что в первый раз Дима не сумел приехать, ссылался на занятость.

– Интересно получается. Вы знаете, что он капитан спецназа, интересуется чеченцами по роду службы, и вдруг занят. Как будто речь идет о какой-то бытовой проблеме. Вам это не показалось странным?

– Нет.

– Значит, вы позвонили ему во второй раз и…

– И все. Больше я с ним не разговаривала.

– Когда вы звонили, даты можете назвать?

– На память нет, могу свериться с журналом.

– Во время свиданий с Романовым вы не слышали от него имени Антона Никишина?

– Нет.

– Последний вопрос, Любовь Васильевна. Как вы познакомились с Романовым?

– Вообще-то это личное… Мы знакомы уже два года, он как-то останавливался у нас, красивый, сильный. Короче, не прошел незамеченным. Иногда мы созванивались, встречались.

– Ну что ж, Люба, спасибо. В течение дня к вам подойдет наш сотрудник, вы к этому времени зафиксируйте на бумаге нашу с вами беседу, поставьте число, распишитесь и передайте ему. И вот еще что…

Семенов постоял в задумчивости. Сейчас нужно будет переговорить с Рябовым, пусть свяжется с Кирсановым в Таганроге, скажет, чтобы из КПЗ выпустили Албакова и Мараева, которые «думают о русской женщине здесь». Хотя при чем тут Коряжина? Если бы, к примеру, сам Семенов попросил ее о том, что в свое время она сделала для Романова, разве он стал бы хоть в чем-то упрекать ее? Нет, конечно. Просто она дала информацию не тому человеку. Она абсолютно не разбирается в вопросах подобного рода. Нет, больше он ничего не добавит, кроме:

– Спасибо, Люба.

– А мой муж? – жалобно спросила Коряжина. – Он узнает об этом?

– Лично у меня нет охоты встречаться с ним. До свидания.

Иван Григорьевич Дробов встречал сына на террасе огромной дачи, недалеко от станции Апрелевка Московской области. Он лениво посматривал из-под седых бровей на высокую фигуру Григория, идущего по участку вдоль молодой посадки елей.

Рукопожатия были крепкими у обоих. Иван Григорьевич даже не предложил сыну выпить: во-первых, рано, всего половина первого, во-вторых, Григорий почти не пил. Поэтому на столе вскоре появились чай и домашнее печенье.

Передав отцу несколько сувениров, привезенных из Испании, Григорий быстро выпил чай и набил трубку табаком.

– В Мадриде был? – спросил отец, откладывая в сторону безделушки.

Григорий в знак согласия качнул головой: вопрос, лишь бы задать, отец знал об этом еще за две недели до поездки Григория в Испанию. Из вояжа он вернулся четыре дня назад.

Отцу исполнилось восемьдесят шесть лет, шестьдесят лет назад он тоже был в Испании, только миссии у них были разные: отец воевал там, а сын просто ездил отдыхать. Сейчас старик наверняка заведет разговор об Испании, предаваясь воспоминаниям.

– Бывал я там, – сухо перхая, проговорил Дробов-старший. – Одно время жил в Карабанчеле, пригороде Мадрида. С самим Педро Чэком встречался, секретарем испанской компартии.

Григорий, зная об испанской экспансии отца наизусть если не все, то большую часть, с полчаса выслушивал старика.

От нахлынувших воспоминаний Иван Григорьевич слегка посерел лицом и невольно поглаживал правой рукой искусно сделанный протез. Понемногу успокаиваясь, он произнес, поднимая глаза на сына:

– Значит, говоришь, хорошо в Испании? Выходит, не зря я там свою клешню оставил. Да не одну. Порой кажется, что я разбросал свои руки по всему свету, оставил в каждой стране, кроме нашей. Хотя черт его знает. Наверное, тут мало даже положить голову. Ты как думаешь?

Младший Дробов согласно кивнул:

– Думаю так же, как ты, отец: одной головы мало. Нужно положить не одну голову.

Старший, равнодушно пожав плечами, спросил:

– Ради чего?

– Ради детей.

– У тебя нет детей.

– Я хочу иметь детей. Когда ты воевал, у тебя и в помине не было мыслей о детях. Ты, отец, по большому счету авантюрист, поэтому тогда и оказался в Испании. В то время у тебя даже не было никаких патриотических чувств.

– Как тебя понимать? Почему это не было?

– Потому что ты шел воевать – даже не защищать – в другую страну, и тобой двигали только светловские строчки: «Я хату покинул, пошел воевать, чтоб землю крестьянам в Гренаде отдать». Сколько тебе тогда было, двадцать четыре? Ты написал рапорт командованию и смиренно ждал, когда он окончит путешествие по инстанциям. То была эпоха добровольцев-самоубийц, к счастью или нет, она прошла. Ты авантюрист, отец, и все жизнь был им. А у меня есть цель, есть средства. Я хочу изменить страну ради своих еще не рожденных детей. Я ничуть не хуже израильтянина, который, пока его дети росли, ломал и строил. Ломал и строил. И построил. Слышишь, отец? Он построил. Успокоился.

– Если бы, – усмехнулся старший Дробов. – Если бы успокоился. Ему казалось, что он все построил, только он не учел российских евреев, которые полумиллионной массой обрушились на него. Нет, он не успокоился! – Дробов повысил голос. – Он снова взялся за перестройку. Это называется суетой. Правда, суетой умной, – поправился он. – Там умные люди, сынок, ими движет ум, а не зов природы. Прав был Достоевский, когда сказал, что «Россия – есть игра природы, но не ума». И еще: у каждого россиянина Россия на всех одна, а каждый еврей имеет собственный Израиль. Чувствуешь разницу?

– Чувствую. Поэтому и ненавижу их. Потому что по пути к Израилю каждый из них поимел Россию. Понимаешь, о чем я?

Встав, Григорий нервно зашагал по террасе.