Виктор Доценко - Близнец Бешеного

Эта двойка уже не раз использовалась старшим Кумом, чтобы ломать непокорных. Кто-то из них попал на больничку и пролежал там несколько недель, а кто-то и вообще не выжил, но были и такие, кто перешёл на положение «обиженных».

Никитич даже хотел наплевать на распоряжение старшего Кума и посадить его посланцев в другую камеру, но… вновь возникли мысли о внучках. И проклиная мысленно себя за вынужденную слабость, он прошептал:

— Постарайся выжить, сынок! Я уверен, ты сможешь! Прости, не могу иначе…

— У кого и о чём вы просите прощения, гражданин начальник? — усмехнулся Дробилин.

— Чего ты скалишься, костолом несчастный? — взорвался вдруг обычно спокойный Никитич. — Тебе бы только кулаками махать да людей уродовать!

— Какая муха вас укусила, гражданин начальник? — озабоченно спросил Барсуков.

— Смотри, чтобы тебя муха не укусила! — зло произнёс Никитич и с угрозой добавил: — Я сегодня очень устал и не дай Бог вам меня потревожить!

— Всё будет тип-топ, гражданин начальник! — заверил Дробилин. — Ни шума, ни пыли!

— Надеюсь… Смотрите, потревожите меня: в «резинку» запру вас, — пообещал он.

— Не надо нас в «резинку»: мы не шизики! — с тревогой возразил Барсуков.

«Резинкой» назывался особый карцер, все стены которого и даже дверь были покрыты толстым слоем резины. В такую камеру сажали буйных арестантов, никак не желающих успокоиться.

Эту камеру в своё время решил оборудовать новый начальник СИЗО, после того, как посетил сумасшедший дом. Эта камера ему так понравилась, что её он часто использовал не только для тех, у кого «крыша слетала», но и для злостных нарушителей правил содержания. Из неё только раз в сутки выводили в туалет. Содержащийся в этой камере мог часами стучаться, биться даже головой о стены и двери, но на его призывы никто не откликнется. Те, кто побывал в такой камере даже сутки, постарается больше никогда не попадать в неё…

В первые дни после прибытия в СИЗО Дробилин попытался кулаками завоевать себе авторитет среди обитателей тюрьмы, но однажды увлёкся настолько, что под его мощные удары попал один из дежурных прапорщиков и он ему сломал челюсть. А старшим дежурным офицером по тюрьме в ту ночь и был как раз майор Баринов. Не раздумывая, он распорядился на пять суток поместить Дробилина в «резинку». Именно с этого наказания и началась между ними «горячая любовь», благодаря чему Дробилин отсидел в «резинке» только двое суток вместо пяти, но быстро сломался и дал согласие работать на Баринова.

Сейчас, услышав упоминание о «резинке», Дробилин решил не «грубить» с Никитичем и быть поосторожнее во время работы над «объектом»…

Когда Серафим вошёл в шестую камеру карцера, он с удивлением осмотрелся. Собственно говоря, это помещение и камерой-то можно было назвать с большой долей преувеличения: примерно два с половиной метра в ширину и метра три в длину.

Справа при входе был расположен туалет-«дальняк», весьма похожий на тот, какой нами уже описывался в сто девятой камере. Единственное отличие, что тот «дальняк» имел некоторое возвышение, а это находился вровень с полом. И если в сто девятой камере был внушительный стол, двухэтажные шконки, то в этой камере — никакой «мебели». Отсутствовал даже умывальник с раковиной: его заменял ржавый, едва ли не дореволюционного изготовления, латунный кран, нависший над дыркой «дальняка», то есть его использовали и для смыва, и для умывания, и для того, чтобы утолить жажду. Серафиму пришло в голову, что этот кран, в качестве раритета, вполне можно было продать за хорошие деньги на аукционе.

Малюсенькое окошечко, укреплённое решёткой с толстыми прутьями, расположенное под самым потолком, с трудом пропускало дневной свет. Тусклая лампочка над входом была утоплена в стене и тоже была замурована мощной и очень частой решёткой. Лампочка горела постоянно, однако днём её свет не был заметён, а в ночное время он был настолько тусклым, что вся камера казалась нереальной, а глаза быстро уставали, и в них начинали появляться оранжевые круги.

Бетонный пол был настолько отполирован человеческими телами и потом, что напоминал чёрный лёд и был действительно скользким.

Почти у самого пола, вдоль всей стены, находящаяся напротив входа, проходила труба, сантиметров тридцать в диаметре. Сейчас было лето, и она была холодной, но зимой эта труба исполняла роль парового отопления.

Сняв матерчатые тапочки, выданные Никитичем, Серафим опустился на отполированный пол, пристроил тапочки в изголовье, опустил на них голову, с удовольствием вытянулся во весь рост и потянулся до хруста костей. После напутствия старого Никитича Серафим, конечно же, догадывался, что долго отдыхать ему вряд ли придётся, а потому попытался в полную использовать момент одиночества. И решил совместить приятное с полезным: во-первых, отдохнуть, во-вторых, все тщательно проанализировать и выработать систему дальнейших действий.

«Интересно, что из себя представляют те двое костоломов, о которых упоминал Никитич? — Серафим прищурился. — После моего выступления в сто девятой камере, тем более, подсмотренного дежурным по продолу, старший Кум наверняка подсадит ко мне более натасканных бойцов. Конечно, семи с половиной данного помещения для схватки трех человек маловато, но, с другой стороны, противников будет двое, а значит, и несостыковок у них будет вдвое больше, как говорится, пропорционально их количеству. Пока каждый из них будет принимать решение, а потом координировать между собой: кому, что и как? — я смогу приступать к действию почти мгновенно! А это уже ощутимый перевес! Это — во-первых… Кроме того, они войдут в камеру наглые, уверенные, накачанные, а перед ними какой-то… как тогда сказал этот, как его… не помню, как его зовут… хотя нет, вспомнил: Сыч, кажется! Точно, Сыч! И отлично помню, как он тогда обозвал меня — „шпинделем“. Надо же такое придумать — „шпиндель“… Странно, почему „шпиндель“? Вряд ли Сыч знал, что означает это слово. В его понимании, наверняка, это было синонимом чего-то маленького, не приятного, а значит, очень обидного для того, кого называют этим прозвищем… Сыч ошибся, он хотел разозлить меня, а на самом деле — рассмешил… Интересно, эти костоломы сразу же нападут на меня или сначала присмотрятся? По идее их должны удивить мои габариты: приготовились увидеть настоящего противника, а перед ними „шпиндель“… — Серафим вдруг весело рассмеялся. — Надо же, „шпиндель“! Стоп! — неожиданно оборвал он сам себя, — Никитич сказал, что они профессионалы… Но профессионалы чего? Борьбы? Бокса? А может, профессионалы в рукопашных единоборствах? Хотя… вряд ли… Рукопашные единоборства запрещены законом! Тем не менее… Самбо-то не запрещено… С другой стороны, на занятия секцией самбо не каждого могут и принять… Ладно, чего голову ломать понапрасну? — Серафим ухмыльнулся. — Скоро все само собой прояснится… Ждать, наверняка, осталось недолго… — он снова расслабился всем телом и вытянулся…»