Борис Силаев - Волчья яма [сборник]

— Ну вот и лады, — усмехнулся батько, — одной заботой меньше. Ты, как я погляжу, хлопец сообразительный. Быстро скумекал где что! Давай знакомиться — я батько Корень! Слышал о таком?

Глоба с испуганным недоверием поглядел на сидящего перед ним громадного мужчину с красивым розовым лицом и только пробормотал чуть слышно:

— А чего ж… Царь и бог…

— Вот то-то же, — жестко проговорил Корень. — Иди, там тебя покормят, а утром в лес, до ридной усадьбы.

Весь вьюжный январь пробыл Глоба в банде Корня. Отряд бездействовал, отсиживался в самой чащобе Волчьей Ямы, боясь вылазками навести на свой след. Жратва уже кончилась — доедали убитого из обреза дикого кабана, хлеб пекли пополам с сушеной кислицей и молотыми желудями. От вынужденного безделья нудились — ссорились по пустякам, жестоко, до крови, дрались. Корень виноватых бил сам — его удар сваливал с ног. Иногда из сел приходили знакомые мужики — измочаленные тяжелой дорогой, с мешками харчей за плечами. Но желаннее съестного были новости о житье-бытье под оставленными домашними крышами. Слушая их, бандиты исходили тоской. Корень зверел, гнал мужиков назад, потом ходил по лагерю, как туча, хлопая хворостинкой по голенищу сапога.

А у Глобы работы хватало — с утра он уже был в кузне. Под навесом из веток стоял самодельный горн с кожаными мехами и лежал на колоде кусок рельса вместо наковальни. Кузнецом работал молчаливый, заросший седым волосом дед. Сына его убили в перестрелке бойцы истребительного отряда, и старик люто ненавидел Советскую власть. Это была ненависть, которая поглощала деда целиком, и она, казалось, вытеснила все остальные чувства, он все время думал одну и ту же тяжкую думу о жестоком отмщении. Но кузнецом он был отменным. С помощью Глобы они клепали колесные ободья, отковывали тележные оси, стремена. Вдобавок еще занимались жестью — сворачивали печные трубы, выколачивали миски и котелки. За это им всегда перепадал лишний кусок хлеба.

Как только день начинался, люди поодиночке тянулись к кузне на неторопливый перестук молотков. По очереди качали веревку меха, раздувая угли до белого каления. Садились под стеной на корточки и часами молча глядели, как раскаленное железо мягко гнется, медленно темнея, становясь сначала светло-фиолетовым, потом вишневым. Брошенное в кадку с водой, оно фыркало паром. О чем думали мужики, слушая это домовитое потюкивание металла? Какие мысли приходили им в голову, когда они видели, как угли наливаются жаром, складываясь в фантастические замки, и рушатся на глазах, превращаясь в горячие каменья?

А еще ковали в кузне лезвия ножей. Для них заготовки вырубывали из вагонных рессор. Старательно равняли обушок, острили стальное жало, пробивали вдоль легкую канавку. Не давая остынуть, кидали в горшок с машинным маслом для закалки.

В одной холщовой рубашке, поигрывая мускулами, Глоба наотмашь рубил железо зубилом, высекая из рессоры пластину, затем брал молоток и пускал по лагерю звонкую рассыпную дробь. Весь мокрый от пота, жарко дыша, он вытирался подолом и ждал, когда лезвие остынет. Старик доставал его из горшка и с наслаждением взвешивал на ладони — нож был тяжелым, увесисто оттягивал руку, с его острия медленно стекали темные капли.

— Делов-то, — смеялся Глоба. — Нож… Я так помню… Мы на своем Паровозостроительном плуги ковали…

— На своем, — хмыкал кто-нибудь из мужиков.

— А что? — не понимал Глоба. — Мы буржуев турнули, это уж точно. Директора на грязной тачке за проходную вывезли, сам видел.

— Ты брось тут свою пропаганду, — угрюмо перебивал другой мужик. — Мы наслуханы.

— А я чего? — пожимал плечами Глоба. — Что видел, то видел. Нового директора сами выбирали.

— Как это? Из простых?

— Собирались во дворе, фамилию кликнули. Кто — за? Поднимай руки! И назначили.

— Небось, интеллигента какого?

— Из кузнечного. Двадцать четыре года горб гнул. А зарплату ему положили, как всем. И чтоб брал ее последним.

— А это уж зачем?

— Вдруг кому не хватит? Пусть ждет. Сначала — рабочий класс.

— Ну и брехун же ты, — задумчиво говорил мужик и насмешливо качал головой. А сидящий рядом молчал, тосклива глядя куда-то вдаль.

Эти лезвия Корень отдавал лагерному шорнику, и тот, набив на черенок деревянную ручку, обтягивал ее темной кожей. Такие ножи батько вручал самым надежным как личный подарок. Если его взять за острие и швырнуть с силой, отводя руку за голову, он вонзится в ствол дерева на два пальца и долго будет дрожать, сталисто вибрируя, словно от не израсходованной до конца ярости.

Через месяц у Глобы в банде были помощники — мужика из отдаленного села готовили побег домой. Тихон разгадал их, припер к стенке, и они сознались. В одну из ночей, когда все пьянствовали, самогоном заливая тоску и смертные грехи, Глоба, на выкраденной лошади, унесся в пуржащую темень. Под утро лошадь пала, не в силах больше скакать по снежной целине. Тихон с большим трудом добрался до сельсовета. По телефону связался с Чека. Выслушав его, Рагоза коротко бросил:

— Молодец. Век не забудем. Теперь наше дело. Жди.

В ближайших селах по тревоге поднялись сельские отряды самообороны, они легли в засадах на всех дорогах, ведущих в лес. Из уезда выступила сотня истребителей. С первым солнечным лучом грохнули винтовочные выстрелы — бандитский дозор обнаружил облаву. Завязался скоротечный бой. Только несколько человек во главе с батьком Корнем вырвалось из окружения. Они ускакали в чащобу, грудью могучих лошадей проламывая слежавшийся на сугробах снежный наст. Это была последняя большая банда в уезде. С тех пор Корень исчез, лишь изредка в город какими-то окольными путями приходили путаные слухи о том, что он укатил в Среднюю Азию, говорят, женился там на местной красавице, разбой бросил, но от властей скрывается до сих пор — под амнистию не попал, уж больно много крови на руках.

Долго думал Глоба: на завод ему возвращаться, или же так и остаться в органах? В городе безработица — не дымят трубы, молчат цеха, кому нужен еще один голодный рот без специальности? Что он может делать? Бандитов ловить? Ну и давай, продолжай свое дело, на твой век хватит ворья, жуликов и налетчиков. Кто-то должен заниматься и этим. Надо бы учиться, грамоты поднабрать, засесть за книги… Что у него за образование? Четыре класса. С ними в большие начальники не выйдешь, да и не тянет, по правде, Глобу в кабинетные двери. Как ни говори, а время даром не прошло — всем сердцем прирос к тамошним лесам да пажитям, к селам и хуторам, и людям, которые не раз и не два выручали его в самые трудные часы его жизни. Так получилось, что теперь, куда он ни поедет, везде знакомые, всегда накормят, спать уложат.