Барри Эйслер - Солнце для Джона Рейна

Взломщик ничего не нашел. Тацу, самый дотошный детектив во всем Кейсацучо, тоже вернулся ни с чем. Еще раз осматривать квартиру ни к чему, и почему-то это предложение меня еще больше разозлило.

— Не поможет. А ЦРУ и липовые полицейские, что же они ищут? Диск? Ключ? Уверены, что у вас ничего нет?

— Да, уверена, — густо покраснев, сказала Мидори.

— Но вы хотя бы попытайтесь вспомнить, ладно?

— Нет, не ладно! — вышла из себя девушка. — Как я могу вспомнить, если не знаю, о чем речь!

— Тогда почему вы уверены, что у вас нет того, что они ищут?

— Зачем вы так со мной?

— Потому что чувствую себя идиотом! Меня пытаются убить, а я даже не знаю, за что...

Мидори вскочила на ноги.

— А мне каково? Думаете, мне все это нравится? Я ничего не сделала и понятия не имею, чего от меня хотят!

Я медленно выдохнул, пытаясь обуздать свой гнев.

— Они думают, что у вас этот чертов диск или вы знаете, где он спрятан.

— Ну сколько можно повторять: ничего я не знаю!

Мы стояли, буравя друг друга презрительными взглядами.

— На меня вам плевать! Только и думаете, что о диске...

— Это не так!

— Очень даже так! Все, надоело! Я даже не знаю, кто вы...

Схватив сумку, девушка стала запихивать в нее свои вещи.

— Послушайте, Мидори... — начал я. — Послушай, черт тебя подери! Не наплевать мне на тебя, поняла?

— Ну конечно! Сам фактически сказал, что мне не доверяешь... Думаешь, я тебе верю? Ничего я не знаю, понял? Ни-че-го!

Я вырвал у нее сумку.

— Ладно-ладно, я тебе верю!

— Черта с два! Отдай мои вещи! Отдай, слышишь?

Увидев, что я спрятал ее драгоценную сумку за спину, Мидори сначала застыла от изумления, а потом начала колотить меня в грудь. Я схватил ее за плечи, чтобы хоть как-то защититься от острых локтей.

Позднее я не мог вспомнить, как все случилось. Мидори нападала — я оборонялся. Вот она совсем близко, и чувствуется дурманящий запах ее тела... В следующую секунду мы слились в бесконечном поцелуе.

Мы занимались любовью на полу, никакой нежности, наоборот, срывали друг с друга одежду и урчали, как садомазохисты.

Когда все было кончено, я стянул с постели покрывало, и мы долго сидели, прижавшись друг к другу.

— Хорошо, — протянула Мидори. — Гораздо лучше, чем ты заслуживаешь.

Я все еще не мог прийти в себя. Да, давненько у меня не было такого секса...

— Обидно, что ты мне не доверяешь!

— Мидори, дело не в этом, просто... — начал я и осекся. — Я тебе верю, извини, что был слишком резок.

— Я имела в виду твой сон.

В отчаянии я закрыл лицо руками.

— Не могу, просто не могу... — Никакие слова не способны передать эту боль. — Не могу об этом говорить. Те, кто там не был, не способны понять...

Аккуратно убрав мои руки с лица, Мидори поднесла их губам. Ее тело мерцало в лунной дымке, и мне почудилось, что с небес спустился ангел.

— Тебе нужно выговориться, — промолвила она. — Пожалуйста, расскажи, что тебя мучает.

Я посмотрел на кровать: в призрачном свете сбитые простыни казались частью лунного пейзажа.

— Мама... она была католичкой и в детстве часто брала меня в церковь. Отцу все это не нравилось, но исповеди я не пропускал, рассказывая обо всех своих проделках, драках, ненависти и одиночестве. Сначала это было пустой бравадой, а потом вошло в привычку... Все это было до войны. А на войне... о таком ни на одной исповеди не расскажешь.

— Нельзя же держать все в себе... Воспоминания отравляют твою душу!

Мне действительно захотелось выговориться. Но если Мидори испугается и отвернется?

Нужно принять какое-то решение. О ее отце я, естественно, умолчу, зато расскажу кое-что пострашнее.

Когда я заговорил, мой голос звучал на удивление спокойно.

— Тогда тебе придется услышать о зверствах, Мидори, настоящих зверствах.

Чудесная присказка, но девушка не испугалась.

— Я не знаю, что ты сделал, — тихо сказала она, — однако это было давно. В другой жизни.

— Какая разница? Ты не поймешь, и так даже лучше... — Я снова закрыл лицо руками, пытаясь спрятаться от собственного прошлого.

— Знаешь, иногда я собой даже гордился. Далеко не каждый способен воевать во вьетнамском тылу. Некоторые парни с ума сходили от страха, когда вертолет улетал, оставляя нас среди бескрайних джунглей. А мне все нипочем. Только во Вьетнаме я провел более двадцати операций, каждый раз рискуя жизнью, и сумел остаться невредимым.

Прослышав о моей отваге и живучести, командование сделало меня самым молодым командиром диверсионной группы в истории США. В моей группе все были братьями. Двенадцать человек, мы справлялись с целой дивизией вьетнамцев. Я знал, что никто из парней не сбежит, а они верили мне, как самим себе. Представляешь, что это значит для мальчишки, которого всю жизнь били и дразнили полукровкой?

Я заговорил быстрее, обращаясь к самому себе:

— Если чистишь «толчок», то рано или поздно испачкаешься в дерьме. От человека здесь мало зависит, это дело времени. Вот один из твоих ребят подорвался на противопехотной мине. Тело искорежено, ему не выжить, а ты берешь его за руку и пытаешься успокоить: «Держись, все будет в порядке!» Он кричит, умоляя прикончить, бьется в агонии и умирает, а ты разворачиваешься и уходишь.

Мы и сами ставили мины-ловушки: око за око, зуб за зуб, но что такое двенадцать человек против целой армии? Я терял людей, ставших мне братьями, и со дна души потихоньку поднималась отравляющая кровь ярость. Однажды я попал в деревню, где мог вершить правосудие: убивать и даровать жизнь по своему усмотрению. Это была зона открытого огня, где разрешалось стрелять по всему, что движется. По данным разведки, в деревне свили гнездо вьетконговцы, именно отсюда поставлялось оружие в южные районы джунглей. Вьетнамцы смотрят на тебя с ненавистью, и какой-нибудь шпингалет кричит: «Ты, янки, ублюдок вонючий!» И это после того, что сообщила разведка!.. А двумя часами раньше на мине подорвался еще один из твоих парней. Волей-неволей захочешь отомстить!

Я перевел дыхание.

— Если начнет тошнить, скажи.

Мидори молчала.

— Деревня называлась Ку-Лай. Всех жителей, человек пятьдесят — шестьдесят, включая стариков и детей, мы согнали в одно место. На их глазах спалили дома и перебили скот. Выплескивали гнев, очищали душу... Но она не очищалась!

Что делать с людьми? Я послал командованию радиограмму. Вообще-то радио пользоваться запрещалось: противник может запеленговать и обнаружить отряд. Однако что мне делать с людьми? Мы только что сожгли их деревню!

Ответ был предельно кратким: «Уничтожить!» Именно так нам приказывали: не убить, а уничтожить.

Устроить бойню? Но приказ есть приказ! И я как дурак переспрашиваю: «Кого уничтожить?» — «Всех». — «Но тут женщины и дети...» — «Всех уничтожить», — отвечает безымянный собеседник. «Могу я узнать ваше имя и звание?» — спрашиваю я, потому что понимаю, что не смогу поднять руку на ребенка неизвестно по чьему приказу. «Сынок, да ты в штаны наложишь от страха, если узнаешь мое звание. Ты в зоне свободного огня, так что делай, как приказано».