Андрей Воронин - Слепой. Обратной дороги нет

Рука в черной перчатке плавно поднялась, направив пистолет в бледный, облепленный мокрыми прядями волос лоб. Пистолет негромко хлопнул, стреляная гильза со звоном запрыгала по кафельному полу. Полуприкрытое оборванной пластиковой занавеской тело содрогнулось, выгнулось дугой, а затем обмякло и замерло в полной неподвижности.

Оглядевшись, убийца небрежно бросил пистолет с глушителем в мусорную корзину, и тот глухо стукнул, ударившись о пластмассовое дно. Рука в черной перчатке по очереди до упора завернула оба крана, а через пару секунд номер опустел. В ванной медленно остывало тело.

– Нос ты ему сломал, – сообщил Гаврилыч, рассеянно наблюдая за извивами дымных колец, которые лениво перемещались в конусе света от лампы под старомодным, бархатным с золотыми кистями абажуром.

Алехин осторожно пошевелил плечами. Плечи болели, а также ребра и все остальное. «Хорошая вещь, ментовская дубинка, – подумал он. – Без малого неделя прошла, а болит, как будто дело было вчера. Еще свежи воспоминанья… Вот это и называется: против лома нет приема, окромя другого лома… Козлы».

– А челюсть? – спросил он с надеждой.

– Отделался вывихом, – проинформировал его начальник охраны.

– Жалко, блин, – с искренним разочарованием сказал Алехин.

Одинцов скосил в его сторону ничего не выражающий взгляд и опять сосредоточился на выдувании дымных колечек.

– Кретин, – сказал он, когда запас дыма в его легких иссяк и последнее кольцо, зацепившись за край абажура, порвалось и расползлось в стороны сизым туманом. – Жалко ему. Ты хотя бы понимаешь, что за такие дела у нас за проволоку сажают?

– От сумы да от тюрьмы… – гадая, к чему весь этот разговор, довольно легкомысленно пробормотал Алехин.

– Тоже правильно, – неожиданно легко согласился Гаврилыч. – Но ты все равно дурак. И везет тебе, как всем дуракам.

– Это в чем же, интересно узнать, мне повезло? – удивился Юрий.

– Отвечаю по пунктам, – сказал Одинцов. – Пункт первый. Во-первых, тебе повезло, что менты подоспели вовремя и этого борова ты покалечил не слишком сильно. Иначе сидеть бы тебе, дураку, до второго пришествия.

Протянув руку, он взял со стола плоскую бутылку, наполнил рюмки, вяло отсалютовал своей рюмкой Алехину и выпил залпом, как лекарство. Юрий последовал его примеру. В зале игровых автоматов возили швабрами по полу и негромко переговаривались дневные уборщики, где-то противно жужжал пылесос, из коридора доносился стрекот кассового аппарата – в кассе подсчитывали ночную выручку. Бармен Валера за стойкой, широко зевая, перетирал напоследок стаканы – тянул последние четверть часа перед сменой. Заведение было закрыто на пересменку; снаружи давно наступил день, но тут, за опущенными бархатными портьерами, все еще длилась насквозь прокуренная, хмельная, подсвеченная неяркими цветными огнями ночь.

– Пункт второй, – поставив рюмку на скатерть и одобрительно крякнув, продолжал Одинцов. – Тебе повезло, что минимум трое свидетелей видели и согласились подтвердить, что этот жирный фраер первый тебя толкнул.

– Да ну? – вяло изумился Алехин. – Никогда бы не подумал.

– А зря, – заметил Гаврилыч. – Ты еще слишком молод, чтобы быть о людях такого плохого мнения.

– Видел много, отсюда и мнение, – огрызнулся Юрий.

– Ни хрена ты толком не видел, – спокойно возразил Одинцов. – А что видел, того не понял.

С этим Юрий Алехин согласиться не мог, но и спорить с Гаврилычем не мог тоже. Поговаривали, что Гаврилыч заработал свою первую дырку еще в Афганистане, да и после вывода советских войск не сидел без дела – прошел Приднестровье, Карабах и бог знает что еще, не исключая, разумеется, Чечню. Уволился вчистую по ранению, через фронтовых друзей устроился опером в уголовный розыск, но долго там не задержался – по слухам, не поладил с начальством. Так что жизнь и людей он действительно повидал так, как Юрию и не снилось, и, надо думать, знал, что говорит.

– Пункт третий, – продолжал между тем Одинцов. – Ты был трезв как стеклышко, так что и отнеслись к тебе немного мягче.

– Да уж, – морщась от ноющей боли во всем теле, иронически пробормотал Алехин, – уж куда мягче! Мягче, Гаврилыч, просто некуда…

– Переломы есть? Нету? Ну и не ной. Пункт четвертый: начальник тамошнего отделения милиции – наш человек, афганец. Этот дурак, которого ты в аэропорту отрихтовал, взял и выложил ему все как было, слово в слово – чтобы, значит, ты не отвертелся. Он ведь до сих пор уверен, что ничего обидного он тебе не сказал и что ты на него налетел без всякой видимой причины…

– Жалко, – вздохнул Юрий. – Надо бы разыскать его, объяснить, что к чему. А то ведь убьют дурака однажды. Ментов рядом не окажется, чтобы его тупую жирную задницу спасти, вот и забьют насмерть. Так и подохнет, а за что, почему – не поймет…

– Сиди, толкователь, – осадил его Одинцов. – Без тебя уже растолковали. Доходчиво, на доступных примерах… Даром, что ли, он заявление из милиции забрал?

– Твоя работа? – спросил Юрий.

– Не твое дело. Моя, не моя… Какая тебе разница?

– Ясно, – сказал Алехин. – Значит, это у нас будет пункт пятый… Ну, Гаврилыч, я тебе этого не забуду. За мной должок, так и знай.

– Не такой большой, тебе зал начальник охраны. – Потому что есть еще один пункт, последний. Тебе, дураку, повезло, что этот твой серб тебя не узнал. Если бы узнал или хотя бы сделал вид, что узнал…

Он замолчал и покачал головой, словно будучи не в силах хотя бы предположить, что было бы с Юрием Алехиным, если бы его боевой товарищ Слободан Драгович пожал ему руку в зале ожидания аэропорта. Это была довольно странная пантомима, но Алехин решил, что выяснит, в чем тут соль, немного позже. Сейчас его занимал совсем другой вопрос.

– А знаешь, Гаврилыч, – признался он, – тут такая странная штука… Словом, я не вполне уверен, что этот тип – тот самый Драгович, с которым я вместе воевал.

– Люди меняются, – сказал Одинцов, снова наполняя рюмки.

Это прозвучало спокойно и даже равнодушно, но Юрий знал Гаврилыча не первый день и почувствовал, что тот заинтересовался его сообщением.

– Конечно, меняются, – согласился он. – Но ты пойми, Гаврилыч, я же стоял в шаге от него, в лицо ему смотрел!

– Ну?

– Вот тебе и «ну»! Он меня действительно не узнал, в натуре! Не притворился, как я вначале подумал, а просто не узнал. Глянул, как на пустое место, и пошел себе дальше.

– Жизнь меняет людей, – сказал на это невозмутимый Гаврилыч, – а занятия политикой уродуют. Иногда до неузнаваемости. Или, точнее, до полной потери способности узнавать старых знакомых. Особенно тех, кому ты чем-нибудь обязан. Например, жизнью. Это ж такой долг, с которым, хоть сто лет проживи, не расплатишься! А на кой хрен, скажи ты мне, политику такие пожизненные кредиторы?