Олег Маркеев - Цена посвящения: Время Зверя

Вожак, рассыпая слова, как ветер желуди с дуба, беспокойно и беспорядочно, уже добрался до яркого прямоугольника. Положил руку на край двери. Сам еще был виден смутным контуром на фоне плотно подогнанных друг к другу досок.

Дикарь выжидал. Копье горизонтально лежало на плече, готовое в любую секунду метнуться в цель.

— Мамка у тебя есть? Или сирота? А? Я же тоже сирота. Всю жизнь, как волк, мечусь. Что нам с тобой делить, пацан? Встретились и разошлись.

В голове состава протяжно загудел локомотив. Поезд дрогнул.

Вожак неуловимым движением качнулся вбок, развернулся, на секунду замер в проеме двери, готовясь к прыжку.

Гулкий звук покатился вдоль состава. Тугое эхо заколотило по стенкам. В проеме вдруг замелькали крестообразные металлические конструкции. Пахнуло рекой.

Вожак невольно отпрянул назад.

Дикарь, коротко вскрикнув, метнул копье в четкий силуэт человеческой фигуры.

Вожак двуногих собак оказался стреляным зверем. Он почувствовал подлетающее копье кожей спины. Он вдруг начал скручиваться винтом, оседая на ногах. Копье ударило в спину под острым углом. Оно лишь вырвало грязные хлопья из ватника. И ушло в гремящую пустоту…

Вожак, протяжно взвыв, отскочил в темный угол. Там сразу же вспыхнул острый металлический лучик.

— Все, хана тебе, сучонок! — зло выдохнул вожак.

Слой воздуха, разделявший их, сразу сделался плотным, пульсирующим, как бок загнанного зверя. До Дикаря докатилась струя зловонного дыхания из перекошенного рта вожака.

«Нутро совсем сгнило, — отметил Дикарь. — Не жилец».

Стало ясно, что в схватке, где в ход пойдут когти и зубы, у вожака шансов нет. А ножа Дикарь не боялся.

Он отступил на шаг. Подцепил носком ватник, пинком бросил его в рванувшегося вперед вожака. Тот проворно отскочил. Замер на подогнутых ногах, разведя руки в стороны. В кулаке правой хищно играл гранями острый клинок.

Вожак сделал ложный выпад. Дикарь ушел в сторону, легко перепрыгнув через труп Сявы. Вожак шагнул влево, качнул поджарое тело — и в миг оказался в двух шагах от Дикаря. Взмах руки, и нож вспорол вязкий от горячего дыхания воздух.

Дикарь разгадал игру вожака. Тот пытался оттеснить его от лежки стаи — груды ватников, густо залитой кровью. Зачем — непонятно. Дикарь чувствовал какой-то подвох — с таким зверем ему еще не доводилось сталкиваться, повадок его Дикарь не знал.

Чутье подсказывало: надо выжидать. Вожак так хотел победить, что желание во что бы то ни стало убить врага превратилось в слабость.

Дикарь отклонился от нового взмаха ножа. Помедлив, отступил на два шага влево. Вожак тут же занял освободившееся пространство. Ватники оказались у его ног.

Напряжение в воздухе сразу ослабло.

— Лады, лады, ладненько, — почти пропел вожак. — Встретились-разошлись. Поиграли и хватит. Смотри, пацан, я пикало убираю. Видишь?

Он сунул нож за голенище сапога. Не разогнулся, и узловатые, подрагивающие пальцы остались висеть над верхней кромкой голенища.

— Беру свое и ухожу, — сипло прошептал вожак. — Слышишь, ухожу. Ты кивни хоть, ежели не глухарь! — Голос нервно дрогнул.

Дикарь, догадавшись, что от него требуется, кивнул. Слов он все еще не понимал, просто знал — звенящая струнка в голосе вожака должна исчезнуть. Тогда все получится.

— Вот и лады-ладненько. — В голосе вожака действительно пропал нерв.

Он сдвинул тело липкоголосого, распластавшееся поверх ватников. Не спуская глаз с Дикаря, сунул руку под слипшиеся ватники.

— Штуковина у меня тут одна заныкана. Без нее — никак. Вот приберу ее и свалю. Поминай как звали, — монотонно бормотал вожак. — Штуковинка нужная. Кровью купленная. Тебе она ни к чему, пацан. Зачем сдуру на себя чужое вешать? Тебе и своего хватит. Правильно я говорю?

Рука, по локоть ушедшая в ватники, замерла. Заострившееся лицо вожака на миг разгладилось.

Дикарь, чутко следивший за его движениями, потянул носом. Поймал едкий маслянистый запах ружейной смазки, подтекавший из-под ватников. Губы сами собой разлепились в улыбке.

— Что щеришься, сучонок? — просвистел вожак. — Кайф тебе в одну харю веселиться? Бивни-то прикрой, тюлень вислоухий, не люблю я этого. Ты бы знал, как не люблю.

Рука его что-то передвинула под ватниками.

Дикарь завел руку за спину, сунул пальцы под жилетку из шкуры кабана. Рукоятка охотничьего ножа с готовностью легла в ладонь.

Это был единственный трофей, который он позволил себе взять у тех, кто разгромил его логово. Очень уж понравился грациозный изгиб тяжелого лезвия. И рукоять, украшенная затейливой вязью черного серебра. Она так ласково и покорно легла в ладонь, словно признала в нем хозяина. Он внимательно осмотрел, обнюхал и даже лизнул лезвие. Нож был новый, клинок еще ни разу не входил в горячую плоть. Дикарь решил, что имеет полное право взять его с собой на охоту.

Пальцы вожака зашебуршали под ватником. Тихо щелкнула металлическая пластинка.

— Вот и все, сучонок! — выплюнул вожак, зло ощерившись. — Хана.

Нож, тускло сверкнув в воздухе, врезался ему под левую ключицу.

— Хана… на. Нах-хр-хр, — сипло выхрипел вожак.

Он умер раньше, чем из-под ватника полыхнуло огнем и воздух забила вонь горящего пороха.

Но пальцы намертво вцепились в спусковой крючок автомата, высунувшего ствол из рваной дыры в ватнике.

Грохот выстрелов заглушил монотонный стук колес и лязг сцепки. Пули завизжали в сумраке вагона, забарабанили в стены, с треском прошивая доски. Они вырвались наружу, оставляя за собой круглые дырочки. Острые лучи света тонкими лезвиями посекли темноту.

Дикарь рухнул на колени, зажав голову руками.

Автомат, громко клацнув, замолк. И сразу же в вагоне закачалась глухая, непроницаемая тишина.

— А-а-а-а! А-а-а-а! — завыл от ужаса Дикарь.

Он орал изо всех сил, всем нутром, пытаясь заполнить в себе и вокруг себя эту страшную, неживую тишину.

Вдруг тугая пружина разжалась в мозгу Дикаря и наружу хлынул поток забытых слов:

— Мойдядясамыхчестныхправил… когдане вшутку…занемог…он… уважать себя заставил… и лучше выдуматьнемог… лондон из а капитал… грейтбритн. Вай ду ю крайвилли, вайдую край…сегодня на уроке… Бойльмариот… закон бойлямариота… Синус-косинус… Мама… Мама! Ма-а-а-ма-а-а!!!

Он кричал слова, вспыхивающие в сознании, и слышал, как человеческая речь, исторгаемая его глоткой, гудит меж стен вагона.

И Дикарь вдруг вспомнил, что ему всего четырнадцать лет…

Еще какие-то две недели назад вид из окна кабинета радовал глаз. Внизу плескалось золотое море Филевского парка, вверху разливалась голубая чистота. Золото на голубом, синева в золотой оправе. Как ни назови, все одно красиво, аж дух захватывает.